шаг может привести нас к пропасти.
Только что Европа едва не погибла в первой всемирной войне, и вот уже готова начать вторую. Ничего не изменилось после войны, или изменилось к худшему. Никогда еще не правили миром такие ничтожные мерзавцы, как сейчас. Я говорю не только о русских правителях.
Да, царство Божие далеко; не скоро лев ляжет рядом с ягненком; но каждый сделанный шаг приближает нас к этому или удаляет от этого. Надо же знать, наконец, куда мы идем. Как же не остановиться, не оглянуться назад?
Эта книга есть взор, обращенный назад, далеко назад, до начала времен, потому что там начался тот всемирно-исторический путь, с которого мы так внезапно свернули в сторону.
Назад, к незапамятной древности, обращен не только мой взор, но и воля моя. Что это, «реакция»? Так скажут многие. Пусть. Кто, кроме русских и всемирных мерзавцев, знает сейчас, где «реакция» и где «революция»?
«Тогда силы небесные поколеблются». Силы земные уже поколебались: все падает, рушится, земля уходит из-под ног.
Вот от чего я бегу в древность. Там твердыни вечные; чем древнее, тем незыблемей: римское железо, эллинские мраморы, вавилонские кирпичи, египетские граниты зиждутся на одном-единственном, в основании мира заложенном Камне. «Камень, который отвергли строители, сделается главою угла».
Эта книга – путевой дневник. Я побывал в далеких странах, прошел непроходимые пустыни, где спят очарованным сном святые развалины, обломки святых чудес.
«Я поцеловал землю Египта, в первый раз вступив на нее, столь желанную» (Champollion le Jeune. Lettres d’Égypte, 1833). О, если бы и мне поцеловать ее, я заплакал бы от радости, как изгнанник, вернувшийся на родину!
Запад – чужбина, Восток – родина. Солнце зашло на Западе, и наступила ночь. «Сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь» (Ис. XXI, 11–12). Еще темен Запад – и не просветлеет, пока не увидит Свет с Востока.
Странная книга, почти невозможная, потому что написанная с точки зрения почти невозможной.
Не иметь земли своей почти то же, что не иметь своего тела.
Я пишу по-русски, а России нет. Странно, почти невозможно, писать на языке страны, которой нет.
А может быть, в этом и мое преимущество. Я умер заживо и вижу то, чего не видят живые.
Стою над пропастью, куда провалилась Россия, тысяча лет русской истории. России нет – и нет для меня ничего. Умом я знаю, что есть, но сердцем чувствую, что нет ничего. У самых ног моих пустота, провал, а за ним – страшная даль, до края небес, до начала и конца времен, до «Атлантиды» и «Апокалипсиса». Там, внизу, на дне провала, копошится муравейник нынешний, но уже ничто не заслоняет от меня седых исполинов древности, снеговых вершин человечества.
О, вы, имеющие землю свою, тело свое, не завидуйте этой страшной русской всемирности! Достоевский воспевал ее. Но знал ли он, знаем ли мы, что это, гибель или спасение?
