на водном ложе,Ползут века, меняются пути,
Но шепчет Вздохов Мост, Палаццо Дожей
Про львиный зев Совета Десяти;
Про догаресс, пиры и договоры,
Колоколов лепантских гордый звон,
И про небес лазурнейшие взоры
В жемчуг и яхонт убранных мадонн.
И вечная канцона гондольера,
Времен сразив завистливый черед,
Про forza dell’ amore, dell’ altiera,
До наших дней восторженно поет.
В гондоле
Тебе, Венеция, жемчужина морей,
Я шлю привет мой тихий запоздалый…
Прими его, как стон души моей,
Души измученной, и скорбной, и усталой.
О, как ты хороша! Волшебный, странный сон
Истомой сладостной мое чело объемлет.
В прозрачном сумраке, в тиши, со всех сторон
Громада пышная дворцов зубчатых дремлет,
И негой дышет ночь… Недвижная луна
Лагуны спящие спокойно озаряет,
Чуть веет ветерок, и зыбкая волна
Лучом серебряным капризно колыхает.
На темном бархате канала свежих вод
Бесшумна и легка скользит моя гондола.
Rialto белого прохладный, мшистый свод
Играет звуками чуть слышной баркаролы,
И длинного весла ей вторит влажный всплеск,
Палаццо старого обросшие ступени,
Свидетели времен, когда роскошный блеск
Былых патрициев не знал досадной тени,
Манят взойти опять на звонкий мрамор плит.
Узорных фонарей цветное отраженье
На лоне призрачном причудливо дрожит,
И цепью тянется в бессчетном повтореньи…
Все замерло вокруг, все тонет в ясном мире —
И слышится вдали: «Vorrei merire…»
Семен Кирсанов
Дорога в Венецию
Мы пять часов спускались с Альп.
Вид из гранита вылит.
Давал туннель за залпом залп
вагонами навылет.
За нами следом шла метель,
и голубой, как глобус,
пейзаж отелями летел
и провожал автобус.
Пейзаж рекламой убеждал:
пить воду Пелегрино!
Но путь в Венецию не ждал,
он несся по долинам.
Он несся к Золотому Льву,
к лагуне синесонной,
сквозь буквы надписей «Belvue»
на стенах пансионов.
И каждый дом стоял сквозной
от трехметровых стекол,
желтел налаченной сосной,
поставленной на цоколь.
С плющом, заползшим под карниз,
на стенах белоголых,
а между штор – сюрреализм
столов и кресел в холлах.
И все ж Италия бедна —
ей не хватает лака —
вдруг поворачивается стена
кирпичного барака
и обнаруживает гниль
стропил и старых балок,
где быт, как сваленный утиль,
так безнадежно жалок.
Здесь голь и нищь живет одна,
ни галстуков, ни глянца,
одна лишь запонка видна
на
