насквозь пропылившегося знамени. Как тут же выяснилось, это и было сильно выгоревшее переходящее красное знамя победителя социалистического соревнования, которое досталось художникам в наследство от почившей в горниле перестройки газеты «Красный комсомолец». Когда это знамя оказалось отдернуто в сторону, моему взору предстало ложе, заваленное желтыми лежалыми тряпками и весьма потертыми подушками в наволочках из парчи, которая когда-то была, возможно, даже золотой, а сейчас наверняка эти подушки царапались и кололись металлизированными нитями, как старые железные мочалки для посуды.
Я не успела еще произнести и слова, как Бо начал мне все объяснять.
– На этом кошмарном диване еще вчера возлежала обнаженная модель рубенсовских форм, с которой Вадька делал наброски вот к той… – он резко выбросил руку в сторону полотна на мольберте, – картине, которая, между прочим, называется «Одалиска». Ты заметила там какую-нибудь одалиску?
Я отрицательно покачала головой.
– Вот! – Бо поднял вверх указательный палец все той же правой руки, которой, видимо, как у всех правшей, выразительные жесты удавались куда лучше, чем левой. – И я не вижу. Скажи на милость, зачем делать такие… этюды… – Он повернул лицом ко мне несколько картонов, прислоненных к стене. На них мастерски была изображена очень полная обнаженная женщина, лежащая на парчовых подушках в весьма непринужденной позе. Я тут же отдала должное Вадьке: он оказался превосходным рисовальщиком. Даже на незаконченных эскизах ключом била жизнь, от них за версту несло сексом, который художник наверняка имел со своей моделью, что ему, естественно, никто не ставит в вину. – Ведь на самой картине, к которой эти этюды делались, вообще нет никакой женщины?!
Я в раздумье закусила губу и тут же отправилась к мольберту, чтобы еще раз взглянуть на скопление золотистых пятен, в которые Бо несколько минут назад тыкал пальцем. Но мне не надо было уже рассматривать именно пятна. Передо мной из их хаоса в некой дымке вдруг возникли божественные женские формы, и я даже пожалела о том, что после обжираловки в «Осеннем блюзе» уже вторую неделю сидела на строгой диете, поскольку любимые джинсы стали мне неприлично тесны. Вот такой должна быть настоящая женщина, хоть одалиска, хоть писательница, хоть кто… Долой унисекс!
Во время моего последнего внутреннего восклицания к мольберту как раз подтянулся Бо и принялся опять тыкать в картину пальцами, назойливо повторяя:
– Ну и где тут одалиска? Где она? Где?
– Да вот же она… – размягченным от удовольствия голосом проговорила я.
Бо с большой тревогой посмотрел сначала на меня, как на неожиданно тронувшуюся умом, потом – с неприязнью на раздражающую его картину, затем опять взглянул на мое по-дурацки восторженное лицо, а после прямо-таки впился взглядом в золотистый рай, сотворенный Вадькой, и надолго затих. Я уже совсем было собралась пойти пока полюбоваться другими картинами, развешанными на стенах, когда Богдан наконец оторвался
