а, сверкая алмазными блестками, черная, гордая кавказская ночь.
А Кура все бушевала.
Статный татарин Амед, перевозчик, пригнал еще с утра свой паром к берегу и решил здесь остаться, пока не утихнет буря.
Не пришлось ему сегодня получить ни одного абаза[1] на обед. В такую погоду кто же захочет проехаться по Куре на пароме?
– Алла верды! Алла верды![2] – шепчет он, тихо шевеля губами и обращая к Востоку взор. – Если и завтра река не уймется – ложись и умирай с голоду, Амед, или затяни потуже свой пояс и ступай в горы промышлять барантой,[3] если допустит пророк.
И он накидывает бурку на голову, пряча лицо от разгулявшейся стихии.
– Эй, кто тут! Необходимо перевезти на ту сторону господ! – доносится до Амеда сквозь шум волн и свист ветра громкий голос.
– Что они, с ума сошли там, на берегу?! В такую погоду невозможно двинуться с места на пароме.
– Ты это говоришь, Амед?
– Я говорю – переправляться на пароме в такую бурю нельзя. Обождать надо. Скажи это твоим господам, Николай! Мой слух не обманул меня? Это ты?
– Так. Селям алейкум,[4] приятель!
– Алейкум селям! Кунаку приветствие и почет! Но переправляться нельзя. Надо обождать.
– Но нам нельзя ждать! Поймите же! Нам необходимо на ту сторону сейчас же. Сейчас!
Это уже не голос армянина Николая, старика-слуги из ближайшего духана,[5] а молодой, звонкий и чистый, как серебро, девичий голосок.
Амед зоркими глазами впивается во тьму, чтобы разглядеть, кто это говорит.
Там, на берегу, три фигуры. Две женские и одна мужская. И еще что-то странно изогнувшееся, жуткое по своей неясности. Что-то огромное, широкое, с крохотной головой, все в черном, как монах.
– Нам необходимо переехать сейчас! Во что бы то ни стало! – волнуется юный серебристый голос.
– Да! Да! Пожалуйста, перевезите нас! – говорит другой голос, как будто надорванный, слабый.
Амед колебался одну минуту.
Ах, эта Кура! В аду могут быть только такие реки. Когда он, Амед, был совсем еще мальчишкой, на его памяти снесло бурей мост на Куре. Завели паром после этого. Но и паром разве надежен?
– Не повезу! Не выдержит паром, – голос Амеда звучит угрюмо, почти свирепо.
Что, в самом деле?! Он создан не затем, чтобы умирать так рано, почти на заре жизни, одиноким, как тополь в горах.
Эта мысль едва-едва мелькает у него в голове и тут же гаснет.
Неожиданно маленькая ручка опускается ему на плечо.
– Послушайте! Пожалуйста, перевезите нас на тот берег. Возьмите с нас дороже, но перевезите. Нам необходимо быть там к девяти часам. И мы не смеем опоздать! Ни за что!
Голос звенит и рвется…
Фонарь с берега мигает от ветра, но все же может различить Амед при его слабом свете кудрявую белокурую головку под резиновым плащом, капризный излом бровей, властный ротик и большие синие глаза:
– Нам надо на ту сторону! Непременно!
Уже не просьба, а приказание. Губы складываются горделиво, строго.
– За полтумана[6] вы перевезете нас!
И уже повернувшись назад, другим тоном добавляет энергичная молоденькая особа:
– Не бойтесь, мама! Входите на паром! А ее вы, Николай, поставьте сюда. Я буду ее держать обеими руками. Сюда, так… Прекрасно.
Мимо изумленного Амеда пронесли и поставили, прислонив к доске парома, какой-то безобразный черный предмет, тот самый, что поразил его своим видом на берегу. Потом фигурка в плаще протянула руку своей спутнице.
– Не бойтесь же, не бойтесь, мама. Сходите без страха.
– Но, Даня, дитя мое, я боюсь не за себя.
– Пустяки! Не волнуйтесь, мама, ради Бога. Опасность вовсе не так велика. Перевозчик получит целых пять рублей. Можно, кажется, постараться за эту сумму, – капризным, не допускающим возражения голосом доканчивает молодая особа. Потом слегка кивает головой.
– Можете идти, Николай! На том берегу, я думаю, найдется возница для нее, – говорит она, указывая пальцем по направлению стоявшего на доске парома предмета.
В душе Амеда борются тревога и радость.
С одной стороны, бешеные волны реки могут сломать паром, как
Двадцать копеек.
Помилуй Бог.
Разбоем.
Татарское приветствие.
Заезжий дом.
Туман – десять рублей.
