щи и черный хлеб доводилось есть тебе раньше…» И она глубоко, тяжело вздохнула.
Между тем усталость начала брать свое. Глаза ее стали слипаться, голова отяжелела и, взяв на руки Андрюшу, молодая женщина задремала, сидя на лавке.
Но сон недолго сковывал веки Натальи Дмитриевны: горе, боязнь за участь мужа, страх перед будущим не давали ей продолжительного сна. К тому же зычный голос рассказчика не позволял забыться. Человек в треуголке продолжал рассказывать собравшимся вокруг него слушателям, не стесняясь ничем, как дома.
– И вот, государи мои, тут и пошла потеха. Мы его, это значит, хвать, а он тягу. Мы за ним, а он от нас. Он через тын – мы тоже. Он через ров – мы тоже. Он скорым маршем к себе. Мы народ собрали, кого можно. Дело ночное, знамо, да и что понапрасну шуметь. Взломали ворота, взломали двери, вошли к нему, а он, голубчик, тут как тут. Крутите-берите, мол, предаюсь вам. Ну, и скрутили его, голубчика, как зайца, и потащили в тайную канцелярию на допрос. А там – понятно что: милости просим, кнут да тиски никогда не устают работать!
И рассказчик грубо расхохотался, очень довольный своею шуткой.
При его словах остатки тяжелой дремоты выскочили из головы Долинской.
Она широко раскрыла глаза и загоревшимся взглядом впилась в лицо рассказчика.
– Ну, а дальше что? – задетые за живое интересным повествованием служивого, пристали к нему любопытные слушатели.
Тот, не торопясь, вынул кисет с табаком, набил трубочку, зажег ее у лучины и заговорил снова:
– Ну, посидел это он, сударики мои, день, другой, третий, и вздернули его на дыбу. Все по порядку. Значит, чин-чином. Да только, братики, дыбы он, значит, не вынес. Упокоился. Отнесли его в подземелье пока что, до времени. А на другое утро как пришли за телом, чтобы на Самсониевское тащить, глядь, а тела-то и нет. Исчез прапорщик-покойничек, точно сквозь землю провалился… Мне об этом мой кум сказывал, а он у генерала Ушакова в камердинерах служит. Так все они диву, говорит, дивились и чуду случай этот приписали…
Наталья Дмитриевна жадно ловила каждое слово рассказчика. Сердце ее подсказывало, что дело касается такого же несчастного узника, как и ее Юрий, такого же невинного страдальца.
Она вскочила со своего места и, как была с Андрюшей на руках, приблизилась к рассказчику, не будучи в силах удержать своего волнения.
– Что это, молодка, на тебе лица нет? – невольно обратив внимание на ее волнение, спросил последний.
– Уж очень заинтересовали, сударь, – произнесла Долинская взволнованным голосом. – Больно занятен ваш рассказ… А как звали того несчастного, позвольте вас спросить? – еще более дрожащим голосом спросила она.
– Ого! Ишь струхнула, молодка! Небось, думаешь, свата, кумонька или ближнего какого родича твоего на дыбе погладили. Нет, мать моя, не тебе, мужичке, чета был тот прапорщик покойный. Был он офицером гвардейского Семеновского полка. Звали его Егором Долинским, – не без важности произнес рассказчик.
Дикий,
