поздно ночью накануне отцом Паисием и не встретивший за поздним временем никого из членов семьи, теперь, в восемь часов утра, нашел всю семью в сборе за утренним чаем.
Мальчик, не сомкнувший ни на одну минуту глаз за всю эту ночь и проворочавшийся до утра на узком, клеенчатом диване в комнате своего благодетеля, теперь едва держался от слабости на ногах. А между тем восемь пар глаз были устремлены на него с самым жадным любопытством. Он весь вспыхнул под этими настойчиво разглядывавшими его как диковинную зверюшку взглядами, весь съежился и не знал, куда девать руки и ноги.
– Ну вот, садись, мальчик, выпей чаю с молоком и с ситным… Подкрепись хорошенько, а потом пойдем панихидку отслужить по твоей матери. Завтра ее хоронить будем. Надо, чтобы честь-честью все было, как у людей… Да ты садись, не смущайся, никто тебя у нас не обидит. Митинька, ты старший, возьми его под свою защиту, тебе его поручаю, – и, говоря это, отец Паисий усадил Васю, подставил ему только что налитый Лукерьей Демьяновной стакан горячего чаю и, взяв из сухарницы большой ломоть ситного, положил его перед мальчиком.
Дети, повскакивавшие было с мест при появлении гостя, снова расселись вокруг стола.
– Что же он, жить будет с нами, папаша? – осведомился басом четырнадцатилетний Митинька, давно уже считавший себя взрослым, самостоятельным человеком.
– Да. Авось в тягость не будет. Мальчик славный и почтительный. Все его знают в слободе. Деться ему некуда. Нас не объест пока что, а там – посмотрим.
– Вот нужда была такую обузу на плечи себе взваливать, – забормотала себе под нос Лукерья Демьяновна, – своих у нас ртов мало, что ли, забот да хлопот и без него найдется. Уж больно вы милостливы, братец. – И маленькие глазки старой девицы окинули Васю недружелюбным взглядом.
Отец Паисий с укором взглянул на свояченицу.
– Полноте, сестрица, – заговорил он миролюбиво, – полноте бога гневить, все мы, слава тебе, господи, сыты, одеты и обуты, а где восемь-девять душ ублаготворены, там ублаготворится и десятая. Не объест наших птенцов чужой птенец, пришлый. Ведь сирота он круглый: ни отца, ни матери, пожалеть его надо.
– И-и, всех-то сирот не пережалеешь, братец! – фыркнула свояченица. – Вот поглядите-ка лучше, у Любы платье-то все в заплатах, девчонки в школе смеются, а у Кири сапоги давно каши просят.
– У меня, папаша, действительно сапоги того… проголодались, – с шаловливыми искорками в бойких глазах заявил Киря.
– Ну-ну, хорошо, и платье Любаше и сапоги Кире будут… Все будет, дайте срок справиться, – как-то виновато, застенчиво произнес отец Паисий. И снова обратился к своему соседу Васе: – Ну-ну, мальчик, пей чай. Горе-то горем, а и подкрепиться следует. Силы-то молодые, хрупкие, их пожалеть надо.
– Другие-то священники, – забубнила снова своим неприятным шипящим голосом Лукерья Демьяновна, – в дом несут, а вы, братец, норовите блюсти чужой интерес больше собственного. Вон скольким помогаете:
