было видеть ее в гостиной, в глубоком гнезде холщового кресла, ведь большую часть времени вторая Мэгги проводила у себя в комнате: ее существование сводилось к лязгу задвижки и узкой полоске света под дверью.
– Ох, как я тебя понимаю! Ты бы видела сегодня моих пацанов. Бруно опять меня отлупил.
– Мэгги, – пропела Мэгги, – у тебя всего двое! А у меня три класса по двадцать человек в каждом. Тебе не понять, как я устаю.
– Да я и не думала с тобой тягаться!
Мэгги не понравился ее высокомерный тон. Педагогического образования у соседки не было, так что она почти наверняка портила жизнь своим ученикам. Меньше всего им нужна белокожая дебилка-класснуха.
Она фыркнула и пошла к себе. Идти на вечеринку к Эмме страшно не хотелось, настроение было окончательно испорчено. Она бросила почту на кровать, и конверты рассыпались в форме протянутой руки.
Внимание привлекло какое-то яркое пятно. Под журналом «Работающая мать» (почтальон ошибся адресом) оказался хрустящий белоснежный конверт. В верхнем левом углу – имя отца и название улицы, на которой прошло детство Мэгги.
Когда она подносила конверт к глазам, на ум почти одновременно пришли две мысли. Одна: «Чего-чего?!» Другая, странная, пришла на долю секунды раньше: «Аналоговая почта – это прошлый век! Какой официоз. Конверт похож на маленький белый смокинг».
Итан облокотился на подоконник эркерного окна: полуденное солнце приятно грело спину. В руках он держал раскрытый том. Изучение философии в последнее время казалось ему благородным средством самосовершенствования, противоядием от многочисленных светящихся экранов и способом отвлечься от винного шкафа фирмы «Крейт энд Баррелл» с блестящим экстерьером и пьянящим интерьером. Однако Итан быстро сообразил, что Фуко не поймешь без Маркса, а Маркса не поймешь без Гегеля и так далее, вплоть до самых греков. Когда же он понял, что не понимает и греков, то купил себе «Кембриджский гид» и благополучно в нем увяз (интересно, не существует ли гида по «Гиду»?).
Итан вернулся к введению. «Сравните два вопроса, – прочел он в пятый раз, – которыми нередко задавались как древнегреческие, так и древнеримские мыслители:
1) Что есть правильная и счастливая жизнь?
2) Почему Земля не падает?»
Итан ломал голову над первым вопросом, когда услышал, как в отверстие для почты что-то сунули.
Он не мог даже представить, зачем отцу понадобилось ему писать. Зачем он взял на себя такой труд и написал – ручкой на бумаге – письмо Итану? Минуло уже пять месяцев со дня их последнего и короткого телефонного разговора. Сразу после похорон матери Итан вернулся в Нью-Йорк, теперь уже навсегда, и сестра (спустя неделю окончившая университет) последовала его примеру. С тех пор они отца не видели. Прошло почти два года.
Итан повертел конверт в руках и открыл клапан. Само послание было ожидаемо немногословным и сдержанным:
И.,
