на улице. Стемнело, зажглись фонари и неоновые вывески над магазинами, вечер вступал в свои права, маня загадками и соблазняя тайнами ночной жизни.
Многочисленные кафе и ресторанчики зазывали в свои уютные залы красочными рекламными вывесками, но сегодня Дана не замечала приятного оживления вокруг, хотя очень любила брести по главной улице города в сторону остановки, разглядывая куда-то спешащих людей, растворяющихся в недрах салонов, кофеен и гостиниц.
Тяжелые воспоминания преследовали ее весь день, и сейчас не давали покоя. Наверное, до конца своей жизни она будет чувствовать вину пред Романом и помнить его лицо, искаженное мукой. Особенно в такие дни, как сегодня, когда сама оказалась брошенной и забытой. И в автобусном стекле, запотевшем от жаркого дыхания усталой толпы, она сейчас видела Ромкины глаза.
Он заявился к ней домой через два дня после ее предательства, под вечер. Пьяный, что очень напугало Дану. Нет, она нисколько не переживала за себя, и была уверена, что этот высокий сильный человек, в прошлом десантник, а сейчас сотрудник СБОРа, никогда не обидит ее. Он скорее сломает себе руку, чем ударит, но… то, что он напился, говорило о многом. Ему больно, очень больно, и он потерялся, лишившись опоры под ногами.
А он смотрел на неё во все глаза, и взгляд был пристальным, как у трезвого человека, опьяненного душевной болью. Роман нервно сглотнул, глаза почему-то щипало, и он отчаянно моргал, пытаясь загнать непонятно почему наворачивающиеся слезы обратно, туда, где поселилась тупая ноющая боль с прострелами ужасающего страха.
– Ты как? – спросил он заплетающимся языком, качаясь и пытаясь ухватиться за косяк двери, постоянно от него отпрыгивающий.
Дана устало вздохнула и потянула его за рукав в свою маленькую прихожую. Усадила на банкетку, а сама осталась стоять, прислонившись к стене.
– Ты уже не моя? – пробасил он, не в силах поднять глаза, будто боялся прочитать в них ответ, кажущийся таким очевидным, но надеясь на то, что невысказанный вслух, он еще может быть иным.
– Ром, – прошептала Дана, и мужчина зажмурил глаза.
– Не надо, все понятно, – проговорил он, притянув ее к себе. Обхватил талию дрожащими руками и уткнулся лицом в живот.
Такой родной запах. Здесь все родное, и эта маленькая прихожая, и старое зеркало на стене, и обшарпанный линолеум с проплешиной у входной двери.
– Прости меня, – снова прошептала Дана, и ее губы задрожали.
Она ненавидела себя в эту минуту. Причинять боль ему – самая большая подлость, но она ничего не могла изменить. С ней останутся ее уважение к этому человеку, безграничное доверие к нему и сожаление, что она подвела его, обманула.
Он как-то сразу связал все свои мечты и надежды с ней одной, и долгое время это грело ей душу, но… она никогда не испытывала с ним того, что открыл для нее Андерсон за эти два дня ее жизни, или нежизни? В ту минуту Дана понимала только одно: заберите у нее Андерсона, и
