бубенчики, растерянно блеяли овцы, на реке плескала вода, кто-то, купаясь, ржал жеребцом.
В огороде, около бани, под старой высокой сосной, на столе, врытом в землю, буянил большой самовар, из-под крышки, свистя, вырывались кудрявые струйки пара, из трубы лениво поднимался зеленоватый едкий дым.
– Ну и дура! – садясь за стол, сказал старик. – Комаров нет, а она насовала в трубу травы! Эка дуреха!
– Работница хорошая, – молвил сын, умело наливая чай. – Одиннадцать, говоришь, дал за часы-то?
– С полтиной. А что?
– Так!
Он вздохнул и, глядя в сторону, пояснил:
– Яким Макаров, урядник, продаёт часы; приторговывал я, так он, в последнем слове, девять просил. За семь отдал бы…
– Старые?
– Года не носил.
Старик тревожно крякнул, отодвинув пустой стакан.
– Всё, чай, хуже этих, моих-то? – спросил он хмуро и ворчливо.
– Я те принесу, покажу. Увидишь – не хуже. По нужде продаёт, – предложил сын.
Оба с минуту молчали, неторопливо и громко схлёбывая с блюдечек чай; над ними широко раскинула тёмно-зелёные лапы двойная крона сосны, – её рыжий ствол на высоте аршин четырёх от земли раздвоился, образуя густой шатёр.
– Стало быть, – заговорил старик, – зря прокинул рубля четыре.
И, сурово глядя в лицо сына, продолжал:
– А всё ты! Никогда ты отцу ничего не скажешь, живёшь потайно! Чем бы плановать свои планы про себя да тихомолком, тебе бы с отцом-то посоветоваться! А так – вот и выходит убыток! Скажи ты мне про эти часы вовремя…
Николай усмехнулся.
– Почто ж говорить? Ты бы подумал – напрашиваюсь я…
– Подумал, подумал, – бормотал отец.
Приподняв брови, он беспокойно стучал донцем ложки о край стола и смотрел на Николая круглыми глазами филина; они уже выцвели, и зрачки их были покрыты частою сетью тонких красных жилок. Лоб у старика – высокий, со взлизами лысины, восходившей от висков, обнажая большие, заросшие шерстью, звериные уши. С темени на лоб падали клочья сивых волос, под ними прятались глубокие морщины, то опускаясь на лохматые брови, то одним взмахом уходя под волоса. Хрящеватый нос, в густой заросли усов и бороды, казался маленьким.
– Почём ты знаешь, что бы я подумал? У отца и попросить можно, не велик стыд! А ты вот никогда ничего не попросишь. Гордость эта ваша, теперешняя…
– Мне ничего не надо, – отозвался Николай спокойно.
– Как – не надо? – сердито крикнул отец.
Сын поднял узкие глаза и спросил:
– Зачем же сердиться?
Старик поглядел на кружевные гряды, седоватую зелень вётел, радужные окна бани.
– Не сержусь я, – вздохнув, сказал он. – А – только беспокойно! Вот зимою двадцать два тебе; уготовал я для тебя жизнь хорошую, достаток, и почёт, и всё, – а ты холодный ко всему. Подарил тебе вещь – хвать – в цене ошибся…
На дворе перекликались бабы:
– Дашка-а! Где
