скорее всего премию получит. Правда, кресло любимчика под ним, походу, пошатнулось. Любитель данио двухцветных получил дело неожиданно быстро, что бы там ни говорил Петрович про личные мотивы. – Этот факт немного улучшил настроение Носова. Можно было это дело перекурить. – Надо же, двухцветный, прям тебе наш флаг!» Насвистывая шлягер про чумачедчую весну, Носов шагнул на лестничный пролет, где курили коллеги из других отделов. «Рассказать им что ли про двухцветного?»
Тамара обложилась фотографиями. Старые пожелтевшие снимки на ее коленях подрагивали – она беззвучно плакала. Казалось, лица были всюду: на диване, на столике и на полу. С каждого снимка на нее смотрел Тимур – Тимур в детстве, Тимур с Тамарой, Тимур в кругу семьи, ее семьи. Садик, школа, пляж… Тамара закрыла глаза. Зайчик под елкой в белых колготках и шортах с помпоном. Тамара вспомнила, как мама пришивала этот хвостик на шорты перед утренником и поэтому не уложила ей косички «в корзинку». Не успела. Тамаре тогда она много чего не успевала делать из-за него, Тимура, бедненького мальчика, как назвала его мама сегодня в морге. Тамару душили слезы. Ей было страшно признаться себе, что многолетняя обида на брата не прошла даже после его смерти. Наоборот. Усилилась. Снова все вокруг были заняты этим маленьким засранцем. Как прав Виктор. Похороны отодвинут дату свадьбы, все получилось именно так, как он и предвидел, пока она, ослепленная чувством вины, играла в заботливую сестру и хотела вытащить братца из элитного заведения доктора Сушко. Дурочка. Если бы Тимур не сбежал, то остался бы жив! Боже, сколько еще таких «если» ей придется пережить?
В тот злополучный день, когда Тимур исчез, и они мчались сломя голову к доктору Сушко, Виктор рассказывал, что клиника находится почти на том месте, где когда-то был храм, в котором венчались Гумилев и Ахматова. На Слободке. Тогда еще Тома вспомнила стихи Ахматовой, вернее, только пару строк, услужливо подсунутых памятью:
Страшно, страшно к нелюбимому, Страшно к тихому войти.
Произнести их вслух она тогда не решилась.
Новак стоял, прислонившись спиной к стене. Тарелочка с видом Одессы (их Тамара собирала с легкой руки мамы) упиралась ему в затылок, но он этого не чувствовал. Виктор наблюдал, как на глазах менялось красивое лицо его любимой женщины, становясь отталкивающим. Искривленный рот, морщины вдоль лба, красные воспаленные веки. Судорожно скрюченные пальцы, шарящие по натянутому подолу юбки, усугубляли картину. Горе обезображивает.
Только бесстрастное выражение античных статуй, застывших в своей нагой красоте, – совершенно. Но ведь и для них изначально позировали живые люди. И наверняка каждый переживал свое горе. Застывшее и пережитое горе обладало высшей степенью красоты. Бог создал человека для познания самого себя, то есть Бога – что-то такое говорил когда-то один ребе при весьма странных обстоятельствах, и Новак запомнил: люди ценны только своим опытом. А отрицательный опыт всегда ярче, оттого и ценнее. Поэтому Новак и не любил детей, по их лицам нельзя отследить отпечатки перенесенных утрат. Почти у всех детей лица глупы в своей невинности. Почти у всех, кроме таких, как он. Подранков.
Звонок
