и сыну. Наверное, лучше все-таки с ветчиной. А то получится, что она к Вадиму подлизывается. Он домой заявился в четыре утра, а она подлизывается. Левую щеку подставляет. На, милый, бей. Ты всю ночь гулял где-то, а я, верная женушка, будто не замечаю ничего. С утра, видишь ли, твоими вкусовыми пристрастиями озаботилась. А что делать? Такая вот я, со своим хоть и горделивым, но ужасно горьким унижением. А оно, если из нашей подлой современности посмотреть, может, и горше даже, чем у героинь твоего обожаемого Федора Михайловича, которого ты, милый, так любишь на досуге почитывать. Даже наверняка – горше.
Рука между тем, словно заведенная, делала свое дело, взбивая в стеклянной плошке молоко с яйцами. Будто моторчик в нее вставлен был, никак не остановишь. Можно, конечно, и миксер к этому делу приспособить, но руки сами попросили работы, желая избавить организм от обиженного дрожания. Хороший способ, между прочим. Проверенный. Если в организме обида образовалась, надо тут же хвататься за любую домашнюю работу. За одно дело возьмешься, за другое, глядишь, и проходит…
«…И это событие в нашей жизни замечательно еще и тем, что случилось на пороге миллениума, знаменуя собой…»
Голосок дикторши, неожиданно взвившись на высокой восторженной ноте, вырвался из приглушенного звука телевизора, и Бася обернулась на него удивленно. Ишь, разговорилась! Тихо, красавица, тихо, люди спят еще. И вообще – дался им всем этот миллениум! Слово-то какое космическое, холодом так и обдает. Конец октября на дворе, до нового двухтысячного года еще жить да жить, а они, смотрите, уже восторгами захлебнулись. А в конце декабря от вас чего ждать? Прямо из телевизора к ней сюда, на кухню, выпрыгивать станете?
Омлет она сделала-таки с сыром, как Вадим любит. А что – надо быть последовательной. Если уж завелась в их семейных отношениях достоевщина, то пусть будет достоевщина. Пусть любимого мужа от ее смирения настоящий стыд пробьет. Раньше, помнится, точно пробивал, аж до самых печенок. А сейчас… Хотя ладно, лучше не думать о том, что с Вадимом происходит сейчас. Надо идти будить его. Уже половина девятого.
Она бесшумной легкой тенью порхнула через гостиную, потянула на себя тяжелую дверь в спальню, тихо приблизилась к широкому супружескому ложу. Вадим спал, разметавшись по нему крупным холеным телом, дышал тяжело, со свистом, как простуженный ребенок. Бася вздохнула, постояла над ним в задумчивости, в который раз пытаясь найти ответ на вопрос, давно ставший для нее риторическим: ну что, что женщины в нем находят? Что есть в ее муже такое, чего в других нет? Вроде излишками сексуального рвения природа его не одарила – ей ли не знать, жена все-таки. Тем более к отряду подобных героев-победителей он и сам себя никогда не относил. А при случае очень любил ввернуть фразу про конфронтацию интеллекта и гиперсексуальности – вроде того, что вещи эти природа так и не научилась совмещать в отдельно взятом человеческом организме. Тогда что они в нем находят? Этот самый пресловутый интеллект, что ли? Да мало ли на свете мужчин, у которых этого интеллекта – завались, хоть новый «Капитал» пиши, однако никакого женского сверхвнимания к своей персоне они и близко не чувствуют.
Хотя, если честно… Чего уж лукавить – знает, знает она ответ на этот вопрос. Конечно же знает. Есть в ее Вадиме нечто такое, чего у других днем с огнем не сыщешь. Это нечто – как теплый дурманящий ветер, как завораживающая особая мелодия. Она даже и название этому «нечто» придумала – спокойная харизма уверенной в себе импозантности, которая с годами только крепчает, как хороший коньяк. Длинно получилось, но точно. А если подмешать к этому немного веселого цинизма, да легкой насмешливости, да педантичное стремление к свежим рубашкам и вычищенной до блеска обуви, да запах дорогой туалетной воды – вот вам и вся разгадка этой харизмы. По сути – ничего особенного. А для женщин – как яркий свет для мотыльков. Летишь на него, ни о чем не думаешь. И она так же прилетела когда-то…
Кстати, надо рассказать ему, что он свистит во сне. Не храпит, а именно свистит. Может, от этого не очень приятного знания импозантности-то поубавится немного…
Видимо, ее короткая, но злая мысль каким-то образом долетела до спящего сознания Вадима, и в следующую секунду сонный свист неожиданно прекратился, сменившись коротким резким всхрапом. Таким громким, что она вздрогнула. Вздрогнул и Вадим, просыпаясь. Поднял слегка оплывшее лицо от подушки, потер ладонью глаза. Потом глянул на нее коротко, с плохо скрываемой досадой, тяжело вздохнул, нехотя поднялся с постели. Что ж, понятно. Значит, капризничать будем. Достоевщина, значит, с утра отменяется.
– Где мой халат, Бася? Почему ты все время уносишь из спальни мой халат? Я что, должен все утро заниматься его поисками, по-твоему?
– Да вон твой халат, успокойся…
Она протянула руку в сторону пуфика, где лежал Вадимов халат. Чистый, наглаженный, аккуратно свернутый.
– Хм… Откуда я должен знать, что это халат? И что за маргинальное выражение ты сейчас употребила – успокойся? Это что, сленг такой?
– Почему – сленг?
