ее. Смысла я тогда еще не уловил, но ощутил, что ответил правильно.
Теперь я, разумеется, понимаю, что Ворона не была мне зна́ком и даром земли оказалась лишь в самом общем смысле. Позднее Дарр Дубраули («ибо это был он», как говорится в старинных романах) объяснил мне, что оказался на моем дворе по собственному выбору. Вороны, которых я слышал, кричали не на врага-человека (и его Пса), чтобы поддержать беспомощного сородича: они нападали на Дарра Дубраули, гнали прочь больного чужака. И мой двор стал для него убежищем: другие Вороны избегают Людей, но он их знал; и он знал, что Пес на привязи не опасен.
Но ясно было, что он болен, при смерти.
Я внес его в дом и опустил лопатой в ванну. Не помню уже, почему решил, что это разумное решение, – может, чтобы там скапливался помет. Почему мы так поступаем? Почему нам кажется правильным спасти одно больное или потерявшееся животное, когда в мире их так много, да и этому, скорее всего, мы ничем не сможем помочь? Словно дети, которые посреди природного изобилия торжественно хоронят одного-единственного мертвого бурундука или птенца. Я накормил его кусочками курятины и хлебом, точнее, просто оставил их так, чтобы он мог их клевать. Он мало шевелился, но, стоило мне войти в ванную комнату, он будто пытался заговорить – даже тогда мне казалось, что он хочет со мной говорить, а не просто кричит или каркает. Стемнело, я потушил свет. Он не шевелился – я бы услышал, моя постель стоит не так далеко, дом маленький. Я подумал, что к утру найду его мертвым.
Я забыл оставить ему воду. Проснулся на рассвете с этой мыслью и встал, чтобы принести неглубокую миску. Он ведь болен и наверняка хочет пить. И он пил, склоняя голову набок, чтобы окунуть клюв в миску, а затем поднимая голову, чтобы проглотить воду. Я сидел на крышке унитаза и смотрел. Я понимал, что произошло нечто необычайное – или вот-вот произойдет. Знак или не знак, но я ждал.
А о чем думал он – Дарр Дубраули?
Сейчас он говорит, что почти не помнит худшие дни своей болезни, и моей историей – двор, Вороны, лопата, ванна – придется довольствоваться нам обоим. Единственное, что знал он, но не я: он бы не умер. Чтобы погубить его, потребуется что-то посильней лихорадки Западного Нила, если это вообще была она.
Дебре Вороны никогда не нравились – одно лишь известное мне исключение из ее любви ко всем созданиям природы. Наверное, у нее вызывала отторжение их алчность или то, что они поедают яйца меньших птиц; они ей казались преступниками. Будь она жива, наверняка бы не позволила принести Ворону в дом, особенно больную и заразную. Мне казалось странным, что он не выказывал ни страха, ни опаски, оказавшись в моем доме, рядом со мной, но то, что он вообще попал сюда, странным не казалось. Я попытался объяснить это Дебре, как мы объясняем такие вещи мертвым, будто их по-прежнему нужно уговаривать или убеждать, будто от них еще что-то зависит.
Через несколько дней он уже смог запрыгнуть на край ванны, цепляясь за керамический бортик на вид неуклюжими, но
