ице Бен-Иегуда, напал на меня великий страх. Специфический запах одеколона, которым пользовался Габриэль Тирош после бритья, привел меня в это состояние. Вот уже более двадцати лет моих ноздрей не касался этот запах, и, несмотря на это, я узнавал его и помнил силу его печальной памяти, словно бы у печали, ткущейся временем в моем сознании, и был этот запах.
Я вообще очень чувствителен к запахам, и завишу от воспоминаний, связанных с ними. Я могу вспоминать запахи точно так же, как другие вспоминают картины прошлого. Более того, могу представить запах до такой степени отчетливо, что кажется – источник его находится рядом со мной.
Но запах одеколона, едва не вызвавший тошноту, не был воображаемым. Он исходил от парикмахерской и был столь неожидан, что я не смог двигаться дальше и зашел в эту парикмахерскую, словно сам Габриэль Тирош сидел там, отдуваясь и подставляя щеки полотенцу, энергично летающему в руках цирюльника. Но, конечно же, этот мой порыв был глупостью.
В кресле сидел другой человек. Я поторопился выскочить оттуда, и крики парикмахера, обещающего обслужить в течение считанных минут преследовали меня, пока я едва не бежал по улице.
Честно говоря, я бы не был удивлен, если бы и вправду нашел там Габриэля, или, как называли его ученики, господина Тироша. Габриэль набил во мне и моих друзьях оскомину ко всему, что казалось необычной гранью любой вещи. Ореол чуда и тайны всегда окружал его, так что казался нам делом обычным, а не чем-то из рук вон выходящим. Я вовсе не удивлялся, видя его встающим из кресла после бритья и обращающимся ко мне своим авторитетным, чеканящим фразы, как приказы, голосом, который не перестает звучать во мне все эти годы после его исчезновения. Естественно, с необычной легкостью Габриэль исчез, и это давало повод думать, что он с той же легкостью может в один прекрасный день вернуться. Мы знали, что он участвовал в той известной атаке на село Шуафат, где была смертельно ранена Айя. Но о том, что произошло с Габриэлем, мы ничего не знаем, даже после того, как нам удалось с большим трудом собрать обрывочные сведения.
И все же напал на меня страх от самой идеи, что Габриэль может находиться где-то рядом. Я бы не хотел, чтобы он увидел меня в состоянии физического и духовного упадка, в котором я пребываю в последние годы. Мы были спаянной группой двадцать лет назад. Да и после его ухода мы продолжали идти его дорогой и быть теми, какими он хотел нас видеть. Когда наша группа распалась, мы рассеялись по разным подпольным организациям и продолжали выполнять свое дело, как учил нас Габриэль. Но после провозглашения государства случилось с нами то, что случилось со многими. Укоренились мы в семейном быту, отрастили животы, и, что хуже всего, стали циниками по отношению к тем вещам, к которым Габриэль относился с жесткой серьезностью. Сомневаюсь, смог бы он находиться ныне в нашем окружении и слушать наши речи. Не хотел бы я стоять под его пронзительно холодным взглядом после нашей обычной пустой болтовни, на которую мы тратим свободное время. Могу себе представить, как, выйдя из парикмахерской, он с явной насмешкой хлопает меня по брюху. Так же он бы поступил с Яиром. Мы с Яиром встречаемся, время от времени в одном из иерусалимских кафе, но ясно, что мы не можем ожидать что кто-то, похожий на Габриэля Тироша, присоединится к нашему застолью. В сорок лет мы окунулись в мир праздности, который Габриэлю был чужд и, более того, омерзителен.
2
Я быстро удалился от парикмахерской, но не мог так же убежать от воспоминаний, которые всколыхнул во мне запах одеколона. Невозможно сбежать от самого себя, как от постороннего предмета. Воспоминания – это, и есть твоя сущность. Я спустился к площади у кинотеатра «Сион» и некий внутренний толчок повлек меня в узкие улочки, ведущие от площади.
Ныне эта улица называется Хавацелет, но в те дни, когда Габриэль вел нас по ней к лавке, где можно было купить старую военную амуницию, это была улица Мостовщиков. Я шел по правой стороне улицы в поисках этой лавки. На ее месте я обнаружил редакцию газеты, и чувство времени, ушедшего вместе с исчезнувшей лавкой, охватило меня с необычайной остротой.
Я помнил выставленное в пыльной ее витрине устаревшее боевое оружие (мы его купили). На полках лежали квадратные солдатские ранцы, на которых были написаны по-английски имена бывших владельцев, поясные сумки из брезента, казалось, не обладавшие никаким объемом, но в них можно было поместить целый мир, поясные фляги да и сами пояса. От всего этого, и от самой сумрачной лавки, шел особый запах, и Габриэль пытался сформулировать для нас химический состав этого запаха: некую смесь запаха мужчины, казармы и нафталина. Он велел нам постирать все, купленное нами, но я предпочитал настоящие армейские запахи запаху мыла.
Намного позднее, когда я служил в Армии обороны Израиля, запах этот обнаружился на складе полкового обмундирования, и я с удовольствием принюхивался к полученной мною форме. Это воспринималось мною, как физически ощутимый привет из времен Габриэля Тироша, все более удаляющихся в забвение. Такие приветы я получал, каждый раз приходя на воинские сборы, и пришел к выводу, что запах часто используемого
