сейчас произойдет. Это было самое страшное. Просто поволокли в отделение, искололи все вены, надели маску на лицо и сказали, что он крепко заснет. Но почему-то он видел облупленные синие стены, блестящие скальпели и проволочную пилу. Почему-то он помнил боль, хоть и не чувствовал боли. В память врезались слова холодной операционной лампы: «Я бы согрела тебя, но не могу». Разве лампы умеют говорить? Даже операционные. Мамы нигде не было. Только чужие взрослые в смирительных рубашках. Нужно дышать. Глубже. Глубже. Погружаться в сон.
Когда Андрей проснулся, один из врачей подарил ему апельсин. А ещё протянул черный камешек.
– Вот это мы достали из твоего черепа, представляешь? Это камень глупости, теперь ты будешь самым умным, парень!
С тех пор он старался не лазить по деревьям и не доверял ни одному врачу на свете, кроме своего брата.
Андрей уехал на большой белой машине и сказал, что скоро вернется.
Но больше не вернулся.
Марта плакала и обнимала Сережку, папиного друга. Сережка готовил еду, наливал многочисленным гостям водку, починил дверь в туалет.
Скоро в доме стали появляться его вещи.
Моргану никто ничего не объяснил.
Так начался пожар.
Посреди ясного неба. На улице пели птицы. Два человека, слившиеся воедино. С усами или без. Не важно. Пламя уносило их со скоростью ветра, сметая на своем пути поля и дома, пока не выплюнуло на одиноком острове, превратив их обезображенные руки в львиные лапы, а лица – в львиные морды.
Вот что видел Морган.
Бывало, что удушье не работало. Морган сдавливал мою шею, но ничего не происходило. Я просто чувствовала, что задыхаюсь. Но боялась в этом признаться. Вдруг что-то сломалось, и он больше не будет… прикасаться ко мне? Это малодушно, но я не могла этого допустить. Поэтому я выдумывала всякий бред. Неслась как угорелая за случайными ассоциациями и облагораживала их как могла.
Так мы придумали историю про корабль дураков[11]. А может, он всегда существовал в воображении Моргана? Или моём? Может, у каждого в голове бездонный колодец, но запускать туда ведро страшно. Вдруг и не вода вовсе?
Уж лучше мучиться от жажды.
Или мучить.
– Короля делает свита, – сказала мне однажды мама, когда мы в первый раз в жизни пошли в театр.
Это был театр юного зрителя, и я ела втихаря сухарики с холодцом и хреном, потому что от них горело во рту. Я знала, что от театра должно «всё внутри пылать», и решила перестраховаться. Не помню, что был за спектакль, но взрослые там играли детей и говорили дурацкими голосами, а дети – играли деревья, и я не поняла, почему они все перепутали. Тощий мужчина вышел на сцену в меховом плаще, и голос его оказался неожиданно грозным. Я засмеялась. Он выглядел нелепо. Через несколько секунд появились толстая кухарка, шут-коротышка со смешным колпаком, несколько бравых солдат в военной форме и две женщины с вязанием. Все они кланялись королю один
