побежал бегом. Ветер, черная зловещая Нева. Небо тоже черное и по нему – белые летучие облака. Огни на английских кораблях погашены, только на одной мачте – красный кровавый огонек, и в отсветах его полощется советский флаг. Жутко! Университетская набережная в воде. Бегу на Пушкинскую площадь, оттуда пробираюсь к Менделеевской. Она вся в воде, и по ней много, много желтых листьев. Будто плес какой… Окна университета раскрыты, в дверях и окнах застигнутые бедствием студенты. И странно: они поют „Рябинушку“… По ограде пробираюсь к дверям университета. Весь мокрый вваливаюсь домой. По радио объявляют: вода спала на 40 см. И так не вяжется восторженный голос с тем, что я видел… По уличным репродукторам передавали концерт туркменских артистов. Дружба, дружба народов – трещало радио. А во дворе главного здания, у окон подвальных помещений, мечутся полураздетые люди, тащат на себе узлы, постели. В комнатах вода, плавают детские игрушки, валенки. По колено в воде бродит старик, матюгается, ловит валенок.
Вдруг слышу отчаянные крики: „Сволочи! Под суд их отдать мало! Из-за них тонем!“ Это уборщицы, дворники, рабочий люд университета. Вода хлынула к ним через траншеи, которые не заделали, когда проводили газ. Бедные маленькие люди! И так-то они всю жизнь еле-еле концы с концами сводили, а чуть какое несчастье – и в первую очередь бьет по ним. Никому до них нет дела. Настанет ли такое время, когда не будет разницы в положении людей… Справедливо разве, когда одни живут в коммунизме, а другие всю жизнь маются. На лестнице филфака стояли жертвы наводнения: уборщицы, несколько мужчин, комендант тетя Катя. Охали, вздыхали, некоторые шутили. Таков уж русский народ… Тяжелые мысли ворочались у меня в голове. Во что обошлось людям это наводнение? Не доедая, перебиваясь с картошки на воду, они скопили кое-какое барахло и за каких-нибудь три часа все пропало. Что-то от 41-го года померещилось мне в этом наводнении. Так вот и тогда было. Владельцы машин, высокопоставленные чинуши уезжали с семьями на восток, они занимали вагоны. А для маленьких людей места не было. Они оставались на оккупированной территории, и с них же потом за все это взыскивали. Неужели жив 41-й год? Это страшно…
Вечером следующего дня, 16 октября – на набережной народу, ни пройти ни проехать. Вода ушла, и с трудом верится, что вчера была беда. Так вот и после войны. Объявили мир, высыпал на улицы народ, и кажется, не было ни голода, ни ужасных бомбежек. Только где-нибудь давятся от слез осиротевшие вдовы. Так и сейчас. Загляни в подвальную лачугу на Васильевском – и увидишь горе, слезы…
„Правда“ даже не сочла нужным упомянуть о наводнении. В разделе хроники – вечер газеты „Руде право“, очередной мировой рекорд и пребывание английских кораблей в Ленинграде. А о наводнении – ни слова!
Да и что такое наводнение? Разве оно выражает передовые тенденции развития нашей жизни? Я становлюсь брюзгой…
Почему меня так ранят безобразия? Почему я не восторженный оптимист, который не замечает ничего, кроме успехов? Везде равнодушие. Отчего это? У нас учат „Краткому курсу“, проклинают проклятые
