Гаврюшка вдруг понял, что ведь может сам высмотреть девицу.
– Он за мной следом пошел и узнал, где живу. А я, понятное дело, приметила и в тот храм повадилась – вдруг опять встречу? Да на что тебе?
Гаврюшке стало стыдно, и он промолчал. Потом, когда дым из избы ушел, а печка и впрямь была горяча, они сели за стол – есть горячие и жирные капустные пироги.
Теперь Гаврюшка смог разглядеть избу иконописца. Была она небогата, но одно из двух окон – слюдяное, дорогое, и куски слюды в переплете крупные. Гаврюшка, еще в сопливом детстве расколотивший чуть не четверть окошка, получил такой нагоняй, что навеки запомнил – пуд «монастырской» слюды, добываемой на Керети, на землях Соловецкой обители, стоит более двадцати рублей, это цена шести пар прекрасных, без порока, соболиных шкурок; ежели прибавить работу, то крошечное окошко будет ценой чуть ли не в полтора рубля. Видимо, в Вологде слюда была дешевле, чем на Москве, – всякий товар по дороге в Москву сильно вырастал в цене.
Как раз под окошком был рабочий стол Глеба, уставленный пузырьками, плошками и коробочками, на столе был незаконченный образ неведомого коленопреклоненного святого. Гаврюшка догадался: иконописцу нужен свет, не впотьмах же малевать.
Вскоре пришел дед Чекмай.
Не признал его Гаврюшка. Запомнил деда со спины – плечищи и седатая грива до лопаток. А тут наконец Чекмай к нему лицом повернулся. Лицо же оказалось молодое – глаза черные, брови вразлет, черная бородка с усами ровненько подстрижены, а щеки – румяные. И была еще такая особинка – мысок на лбу. Волосы начинали расти не прямо, как у Гаврюшки, а словно бы острием в лоб врезались.
– Ожил? – спросил дед Чекмай. – Слава те, Господи. Христос воскресе, Гаврила. Я уж думал, до весны на печи проживешь. Ну, брат Гаврила, потолкуем.
Он сел на скамью верхом, кулаки выложил на колени. Гаврюшка даже испугался – столько силы было в этом движении Чекмая.
Живя в Огородниках, Гаврюшка мало кого знал, и его удивила уверенная мужская повадка. Сперва – удивила, а потом вызвала острую зависть. Он тоже хотел быть таким!
– Ешь, дед, – сказала Ульянушка. – Успеете потолковать.
– Успеем поесть, – возразил он. – Я нарочно, идя по речке, к той проруби подошел. На реке проруби льдом заросли, все мовницы по домам сидят, празднуют. Одежонку твою под воду затянуло. Авось в Сухоне вынырнет. Ну, брат Гаврила, давай вспоминать, как вышло, что злодей бросил тебя в прорубь, а сам сбежал.
– Я не знаю…
– Откуда ты в такое время шел?
– Из Успенского храма.
– Что ты там среди ночи делал?
– С батюшкой говорил… про пасхальную службу… Я ж пономарствую…
– Вон оно что. В Успенском храме, значит, место тебе нашли. Отчего шел берегом?
– Я другой дороги не знаю, мне эту показали.
– Какой ирод показал?
– Насонко… Насон, батюшки отца Амвросия сын.
Еще несколько
