ушли, выжидая более благоприятного времени.
Этот случай подал мне идею выяснить, какими силами располагаем мы для отражения минной атаки, вернее – до какой степени достигает наша беспомощность…
В нижней батарее оказалось команды человек 50 самых разнообразных специальностей. Из них, однако, два комендора. Пушек, как ни искали, нашлась, вполне исправная, только одна, да еще другую комендоры предполагали «наладить», собрав взамен поврежденных частей соответственные части от остальных десяти, окончательно выведенных из строя. Затем была еще пушка у Максимова в кормовом плутонге.
Закончив инспекторский смотр нижней батареи, я поднялся в верхнюю в носовой плутонг (из башен ни одна не действовала). Здесь меня поразила картина, наиболее ярко характеризующая действие японских снарядов: пожара не было; что могло сгореть – уже сгорело; все четыре 75-мм пушки были сброшены со станков, но тщетно искал я на орудиях и на станках следов непосредственного удара снарядом или крупным его осколком. Ничего. Ясно, что разрушение было произведено не силой удара, а силой взрыва. Какого? В плутонге не хранилось ни мин, ни пироксилина… Значит, неприятельский снаряд дал взрыв, равносильный минному…
Читателям, может быть, покажутся странными эти прогулки по добиваемому броненосцу, осмотр повреждений, их оценка… Да, это было странное, если хотите, даже ненормальное состояние, господствовавшее, однако, на всем корабле. «Так ужасно, что совсем не страшно». Для всякого было совершенно ясно, что все кончено. Ни прошедшего, ни будущего не существовало. Оставался только настоящий момент и непреоборимое желание заполнить его какою-нибудь деятельностью, чтобы… не думать.
Спустившись снова в нижнюю батарею, я шел посмотреть кормовой плутонг, когда встретил Курселя.
Прапорщик по морской части Вернер фон Курсель, курляндец родом и общая симпатия всей суворовской кают-компании, плавая чуть ли не с пеленок на коммерческих судах, мог говорить на всех европейских языках, и на всех одинаково плохо. Когда в кают-компании над ним острили по этому поводу, он пресерьезно отвечал: «Но я думаю, что по-немецки все-таки лучше другого!» На своем веку он столько видел и пережил, что никогда не терял душевного равновесия и никакие обстоятельства не могли помешать ему встретить доброго знакомого приятною улыбкой.
Так и теперь, он уже издали кивал мне головой и радостно спрашивал:
– Ну, какие дела вы поделываете?
– Идет ликвидация дел… – ответил я.
– О, совершенно да!.. Но вот меня все не ранит и не ранит, а вас, кажется, задевало…
– Было…
– Куда вы идете?
– Посмотреть кормовой плутонг и забрать папирос в каюте – все выкурил.
– В каюте? – и Курсель хитро засмеялся. – Я сейчас оттуда. Но, впрочем, пойдемте, и я – провожаю.
Он действительно оказался полезным провожатым, так как знал, где дорога свободна от обломков.
Добравшись
