они дожидаются, пока я выйду, и начинают кричать вслед гадости. «Обезьяна кривоногая! Дылда!» И еще что похуже. Бабушка всегда говорит: стыдно тем, кто обзывается. Но почему-то стыдно мне.
Я не боюсь их, мне только гадко и противно.
Целую неделю я терплю. Один раз на крики вышла продавщица обвела всех грозным взглядом и поинтересовалась, что тут происходит.
– Мы просто играем, тетя Люда! – ответил один, похожий на маленького Есенина.
Вид у него невиннее, чем у котенка. А ведь он обзывается злее всех и позавчера даже швырнул в меня землей.
– В красных и белых!
– Вы ее спросите, пусть скажет!
– Она сама просилась с нами!
Откуда-то они знают, что я не могу наябедничать взрослым.
– Ах, играете, – успокоилась тетя Люда. – Ну, играйте, играйте…
После этого случая мальчишки совсем озверели. Не знаю, отчего они пристают именно ко мне. Может, потому, что девчонки постарше ходят вместе, а я почти всегда одна.
«Дорогой дневник. Сегодня бабушка отправила меня за сахаром..»
То, что случилось потом, нельзя доверить дневнику.
У продавщицы на полке в большой коробке хранится колотый сахар. Бабушка держит в буфете маленькие щипчики, а у тети Люды на прилавке огромные кусачки размером с дедушкин секатор для деревьев, с которыми она управляется так ловко, что если попросить ее взвесить сто пятьдесят три грамма, с первого раза откусит с хрустом желто-белый кусок, небрежно бросит на весы, и качнувшаяся стрелка покажет ровно сто пятьдесят три, ни граммом больше, ни граммом меньше.
Правда, никто не проверял. «Людочка, милая, взвесьте с полкило», – так ее просят обычно.
Дома бабушка наколет большие куски на маленькие, сложит в хрустальную вазочку. Будем пить чай вприкуску.
Я выхожу из магазина, прижимая твердый кулек к груди.
И слышу за спиной:
– Куда пошла, б…ь?
Этим ужасным словом дядя Женя обзывает Лелю. Внезапно меня охватывает ярость, которой я не испытывала никогда в жизни, такая ярость, что если я закричу, вспыхнет трава и лопнут стекла в магазине. Это ругательство должно быть спрятано за стенами дачи Лагранских, а мальчишки принесли его сюда, в мой славный уютный мир с бабушкой и дедушкой, с чаепитием на веранде, с солнечными днями и добрым ветром, с игрой в ножички и песней из «Веселых ребят»; они швырнули его в бабушкину вазочку, как собачье дерьмо (да, я тоже знаю такие слова!), и скалят зубы, точно макаки.
– Вы! – кричу я, и наступаю на них. – Я вам …! …! …!
Все то, что я много дней подслушиваю у Лагранских, бьет из меня, как вода из шланга, и окатывает моих врагов. Это такая брань, которой они в жизни не слыхали. Я и не догадывалась, что так хорошо все запомнила.
– Идите …! – ору я.
У маленького Есенина отвисает челюсть. У остальных такие глупые растерянные лица, что если бы не завладевшее мной бешенство, я бы рассмеялась.
