гостей Угрим.
Помещик ждал в светёлке за столом. Такой древний был старик, что казалось, и не живут столько-то. Тряслась кривая рука, дымчатые впалые глаза дрожали и туманились. Чахлыми пальцами перебирал он свитки и не то слушал вполуха, не то дремал.
– Слухи ползут, – говорил Егор Ефимович. – Не всё-де гладко у тебя в слободке. Укажешь, где искать, кто разбойник?
Угрим вскинулся:
– Наговаривает на меня купчишка Шпынь. Промотал вотчину, теперь мою землю оттягать хочет. Не дамся и людей своих в обиду не дам! Всё у нас гладко: комар носа не подточит.
– Носа не подточит? Вон под носом-то – мужиков полынью травят. Скотина хворает. Младенцы искусаны. Так ли?
– Не так.
– Молния в сосну бьёт.
– Не видал.
– И отчего пан Парамон-пономарь помер, не слыхал?
– Не слыхал.
– Так я… донесу царю, что сдаёт Угрим Подсеки-Коровин, – сощурился Алексеев. – Не знает помещик своей слободы.
В бархатных занавесях на окне запуталась муха. Ж-ж-ж, тихо. Ж-ж, чпок. Ж-ж-ж-ж, тихо.
– Крут, боярин. Годков-то тебе сколько буде?
– На Успение двадцать осьмой пойдет.
– Выкрутился. По батюшке, значит, Ефимов сын. А по матушке?
Зашуршали на столе письма, захрустели свитки, посыпался с печатей сургуч.
– Вот тут: Матушка Ефимья, урождённая Всеволожская. Сын Егорка… крещён в году семь тысяч сто семидесятом… – Гнусавил Угрим и тряс замшелой губой. – Ефимья-то, слыхал, смолоду была красавица писаная, сватался к ней царь Алексей Михайлович, да вдруг отрёкся. Люто горевали оба. И чтоб Ефимья после с кем повенчалась али жила бы с кем – упаси бог… А сынок – да вот же, передо мною. Ветром надуло? Тише, тише, не души ружьишко-то. Слушай дальше: в двадцать лет по указу царя сынок ейный отправлен вместе с отроками боярскими в… как там… «град аглицкий Луд на пять лет, дабы обучаться наукам и ремёслам европейским». О как. Родился Петруша – и Егорку с глаз долой. – Старик привстал, тяжело облокотясь на бумаги. – Уж не байстрюк ли ты покойного царя? А?
– Ты по дряхлости-то не плутай, Угрим! Отвечай, будешь помогать?
– Шиш. Слухи здешние не нравятся? Так может, другой слух пустить? Мол, не по совести выбрали молодца губным старостой, не по справедливости, а токмо по родству с государем. Эвона, как складно, так и до Касимова дойдёт! Нужны тебе кривотолки в разбойном приказе? Убирайся отсель и пса своего забирай, Треньку. Он один тут бес.
Лохматый кобель, провожая Егора Ефимовича до ворот, остался в обиде: гость сам был зол, как пёс, и хитёр. На подходе к кудлатому он ухватил чернавку с бадейкой кипятка. Девка взвизгнула, когда рука Алексеева легла ей на локоток, но проскакала за молодцем до калитки. Пёс смутился, проводил бесстыжих грудным раскатистым рыком. Не кинулся: своя чернавка. Да и несподручно гавкать, ещё кипятком обольёт.
– Мне теперь, Терентий, отсюда без разгадки нельзя уйти, – понял Алексеев.
