обратилась к нему с вопросом, который раздаётся теперь в каждом русском доме, в каждой русской семье, везде, где встретятся двое русских людей:
– Чем же всё это кончится?
Пётр Петрович вышел из себя.
– А чёрт его знает, чем это кончится. Что я, пророк, что ли? – крикнул он.
Да ещё при детях.
Это было дико, «по-хамски».
Вставая из-за стола, Пётр Петрович поцеловал. Анне Ивановне руку несколько раз и пожал, словно прося прощения за безобразную выходку.
Но Анна Ивановна не сердилась.
Она посмотрела на мужа с глубоким сожалением.
И от этого сожаления Петра Петровича дёрнуло.
Бывали минуты.
Казалось, придётся бросить всё и эмигрировать за границу.
На сколько времени? Быть может, совсем, навсегда.
Но и тогда Анна Ивановна смотрела на мужа с верой.
Теперь с сожалением…
«Так сестра милосердия смотрит на тяжелораненого, про которого она знает, что ему умереть».
Пётр Петрович чувствовал себя отвратительно.
Теперь он шёл к жене поболтать, загладить утреннюю сцену.
Но из соседней комнаты услыхал голоса и остановился.
Ему не хотелось видеть посторонних. Не хотелось видеть никого.
Раздавался голос Анны Ивановны.
Она говорила нараспев, жалуясь, с глубоким страданием, то же, что говорят теперь в каждом доме, в каждой семье, везде, где соберётся хоть двое русских:
– Что ж это такое делается? Что делается?
Раздался голос Марьи Васильевны.
Она говорила тоже нараспев и жалуясь.
Все говорили нараспев и жалуясь!
«Так говорят только после катастрофы. Когда всё сгорело или умер близкий человек!» с отчаянием подумал Пётр Петрович.
– Не знаешь, куда деться. В деревне мужики, в городе какие-то чёрные сотни! – жаловалась Марья Васильевна.
– Газеты возьмёшь, ещё страшней! – запел и зажаловался третий женский голос. – Совсем война! Убит… убит… ранен… взрывом бомбы… два залпа… пять залпов… при помощи холодного оружия… действиями кавалерии… заключено перемирие… Ратификация мирного договора между татарами и армянами… Прямо с театра военных действий!
– Всё поднялось, взбаламутилось, – заговорил четвёртый женский голос, – муж говорит: «Не жизнь, а афиша какой-то феерии, в которой ничего не поймёшь: народ, казаки, студенты, гимназисты, рабочие, татары, армяне, телохранители и прочие».
Разговор, как всякий русский разговор, и тяжёлый и лёгкий, начинал, видимо, сбиваться на остроумие.
– Это, знаете, совсем напоминает бутылку квасу! – раздался вдруг молодой и весёлый голос чиновника особых поручений Стефанова.
Пётр Петрович даже с кресла поднялся, на которое было присел.
«Этот ещё зачем у нас?!»
Всё ему было противно в этом юноше.
И фамилия.
Степанов, который переименовал себя в «Стефанова».
– C'est plus noble! Лучше звучит.
И всегда радостный, весёлый голос, что бы в губернии ни делалось.
В уезде «бунт». Двинулись войска. Губернатор едет:
– На этот раз показать действительно, что такое власть!
Всё кругом в ужасе пригнулось, сжалось.
А «Стефанов» едет за губернатором и говорит тем же радостным и весёлым голосом.
И до мерзости приличная фигура этого искательного юноши.
И тайная, робкая страсть, которою он считает обязанностью службы сгорать к губернаторской дочке.
Всё.
Всё противно, всё отвратительно.
Пётр Петрович чувствовал оскорбление, что Стефанов появился в его доме.
– Стефанов в доме Кудрявцева!
Это звучало дико.
Это заставляло Петра Петровича дрожать от обиды, от омерзения.
Всё, что он ненавидел, соединилось в эту минуту в этом «мальчишке».
«Как его приняли? Как ему, ему в голову могло прийти явиться к нам?! До чего же, до чего же я дошёл?!»
Стефанов говорил своим молодым, весёлым, радостным голосом.
Повторял,
