как по команде, он как-то с грустной улыбкой сказал Анне Ивановне:
– Телеграммы… Популярность – это как папиросы. Когда куришь, в сущности, никакого удовольствия не испытываешь. Не замечаешь даже. А как папирос нет, – чувствуешь ужасное лишение.
Если б не эта популярность…
Петра Петровича вызывали для внушения в Петербург.
Он должен был явиться к самому высокопревосходительству!
К самому крутому из высокопревосходительств.
– Вы позволяете себе… – начал, едва показавшись в дверях, его высокопревосходительство.
У Петра Петровича бросилась кровь в голову.
Ему представилась собственная фигура, которую он только что мельком видел в зеркале, проходя через переднюю.
Высокий, полный, представительный человек, с большою чёрной бородой, с сильной проседью, с благородным выражением лица.
И вот на него большого, полного человека, с большою поседевшей бородой, с благородным лицом, – кричат как на мальчишку.
Пётр Петрович употребил все усилия, чтоб сдержаться. Не потому, чтоб он боялся сказать лишнее слово, а для того, чтоб в спокойном состоянии ответить как можно обдуманнее и чтоб ответ был как можно сильнее.
Вдвоём, с глаза на глаз, он говорил, как будто их слушала вся Россия.
– Прежде всего, я позволю себе, – спокойным, ровным и благовоспитанным голосом прервал он его высокопревосходительство, – прежде всего, сказать вашему высокопревосходительству: здравствуйте. А во-вторых, позволю себе сказать вашему высокопревосходительству, что вам ложно донесли на меня.
– Как?!
– Да. Я не глухой. И со мной вовсе не нужно трудиться кричать.
Он сказал это спокойно, ровно, даже мягко, самым звукам голоса давая урок благовоспитанности.
Его высокопревосходительство потерял фразу, которой он приготовился начать.
Он отступил, окидывая Петра Петровича уничтожающим взглядом, который действовал всегда:
– Вы, г. Кудрявцев…
– Меня, ваше высокопревосходительство, зовут Петром Петровичем, – так же спокойно, ровно и мягко перебил Кудрявцев, – или, если вам угодно официально, то я имею право, чтоб меня называли «ваше превосходительство».
Его высокопревосходительство был окончательно выбит из тона. Он рассердился. Это было уж тоном ниже: он должен был гневаться, а не сердиться. Он приготовился быть гневен и страшен, а не сердит.
Он разразился монологом, в котором выходил из себя всё сильнее и сильнее, чувствуя, угадывая, замечая под густыми усами Петра Петровича улыбку.
И закончил монолог фразой, звучавшей совсем уж тривиально и не шедшей ни к месту ни к лицу:
– Мы с вами не церемонимся!!!
– Я и не прошу церемониться со мной, – спокойно ответил Пётр Петрович: – это вопрос воспитания. Но приходится поневоле церемониться с законом.
– С законом! – уже совсем крикнул его высокопревосходительство.
Пётр Петрович улыбнулся
