чужих бед. Спросил как друга. Мягко. Тоном, в котором затаилось предложение помощи.
– Мне трудно ответить на твой вопрос, – медленно произнесла Власта. – Если скажу «нет», это будет неправдой. Если скажу «да» – тоже солгу. Мне не плохо. Мне просто не так, как всегда.
– Давно?
– Не очень.
– Странно.
– Почему?
– Ну…
На ум пришло: «Потому что ты не воевала, не теряла брата, твоя мать не сходила с ума…» Но Витольд не мог так сказать. Жаловаться на жизнь? Рассказывать о тяжелой доле? Рыцарю?
– Потому что я молодая, красивая, с блестящим будущим? – пришла на помощь Власта.
– Ага.
– Ты действительно думаешь, что для счастья этого вполне достаточно?
«Для тебя – да!»
И на этот раз Ундеру удалось не высказать первое, что пришло на ум.
«Все зеленые ведьмы – набитые дуры!» Увы, но Витольд засомневался в истинности бытующей в Ордене аксиомы.
– Так что тебя беспокоит?
– Поделимся историями?
Он едва не согласился. Заставил себя остановиться в самый последний момент. Опомнился… Или вновь закрылся?
– Я… пока не готов.
Власта услышала то, что хотела, – «пока». Улыбнулась. Грациозно поднялась с кресла, подошла к столику и наполнила бокалы. Постояла спиной к чуду, помолчала, затем развернулась, подошла и присела рядом.
– Тогда выпей, молодой рыцарь. Выпей. Это очень хорошее вино.
Он сделал маленький глоток, глядя прямо в зеленые глаза ведьмы, медленно поставил бокал на пол и молча потянулся к ней.
На сколько часов он провалился? На десять? На сто?
Или всего на несколько минут?
Витольд не знал.
Была ли зеленая колдунья столь хороша в постели, как обещали скабрезные рассказы рыцарей?
Витольд не знал.
Была ли она невинна и неумела?
Витольд не знал.
Ничего не знал.
Он забыл, что искал в этом доме. Забыл, с чем пришел. Забыл свою робость и растерянность. Зато начало встречи, странная прелюдия к романтическому свиданию заиграли другими красками. Плавность разговора, молчаливое, невысказанное понимание, мягкость вдруг перешли в нежность. Невыносимо сладкую нежность, заставляющую отрешиться от всего. Власта сумела сыграть на струнах, до которых не дотягивались ни родители, ни врачи, сумела пробить броню, выстроенную безусым ветераном самой страшной мясорубки последних трехсот лет, и прикоснуться к его душе.
Нежно прикоснуться. Притянуть к себе.
Зачем ей это?
Витольд не знал.
Увлеченные друг другом легко забывают о времени, оставляют его за порогом восприятия, за дверями спальни, ставшей целым миром. Вселенная уменьшается – лишь ее глаза, лишь его прикосновения, – но оказывается очень и очень глубокой – ее глаза ярче всех звезд, его прикосновения уносят в бесконечность. А время умирает.
