всегда выполняет условия своего контракта, даже когда это стоит ему огромных усилий. Спойте хотя бы три песни!
Эрмин прочла в грустном взгляде пианиста искреннюю просьбу. Она показалась ей более убедительной, чем ее горе.
– Вы правы, я должна петь, – согласилась девушка. – Но я не хочу встретиться с опекуном в зале ресторана…
– Я вас провожу. Он не осмелится скандалить. Разумеется, если ваша мать позволит… – предложил Ханс.
– Если Эрмин хочет петь, я буду счастлива ее послушать. Я сяду на свое обычное место. У меня словно камень с души свалился!
Директор кивнул. Он готов был одобрить любое решение, лишь бы оно устраивало одну из его лучших клиенток.
– Мое предложение касательно ужина остается в силе, мадам, – напомнил он и галантно поклонился.
– Благодарю, но я сама оплачу ужин, месье, – ответила женщина.
Ханс сделал Эрмин знак, что пора идти. Девушка испуганно посмотрела на мать. Лора подбодрила ее сияющей улыбкой. Она последовала за своей дорогой девочкой и на этот раз не стала надевать шляпку с вуалью.
Во время недолгого перехода от номера Лоры к эстраде ресторана Эрмин в немногих словах описала все, что случилось, Хансу Цале. Пианист сумел внушить ей доверие.
– Кто бы мог подумать, что все так сложится! – вздохнул он.
Одобрительный шум послышался в зале, когда девушка вышла на маленькую сцену. Она была тронута тем, что ее выступления ожидали, и даже польщена. Пальцы Ханса пробежали по клавишам, двое скрипачей взмахнули смычками, и над залом вознеслись первые аккорды песни «La Paloma».
Жозеф вернулся за свой столик. Он только что изложил мэру Валь-Жальбера свое видение дела, сделав упор на странном поведении Лоры Шарден как в прошлом, так и в настоящем. Рабочий был зол и разговаривал так громко, что сидевшая за соседним столиком дама потеряла терпение.
– Потише, месье! – сердито воскликнула она.
Мэр заметил напряженным шепотом:
– Дама права, Жозеф! Мы все это обсудим позже, по дороге домой. У Эрмин удивительный дар и ангельский голос!
Девушка спела «Золотые хлеба» и «О Канада!», как того желал директор отеля. Пение частично освободило ее от беспокойства и гнева, с корнем вырвав из сердца все страдания, которые она испытала за свою недолгую еще жизнь и которые пришла пора позабыть. Этим вечером голос «снежного соловья» звучал с такой силой, брал такие высокие ноты, что аудитория буквально вибрировала от восторга.
Последовал гром аплодисментов. Ханс, сидя за своим фортепиано, не сводил глаз с хрупкой фигурки в белом. Эрмин оказалась настоящим чудом, исключением из правил.
«Она могла бы выступать в Капитолии, в Квебеке, – думал он. – У девочки сопрано исключительной красоты! Поработав над техникой, она покорит весь мир!»
Заглядывая в будущее, музыкант видел театр Ла Скала в Милане, театр де ла Моне в Брюсселе
