style="font-size:15px;"> Это же долго, целая жизнь!
Да, отвечает Гнедич. В окно бьет дождь,
жизнь кажется такой маленькой-маленькой,
что жалко ее отдавать – но он решился:
Гомеру…
(Если бы мог,
он бросил бы ее к ногам женщины,
пусть даже падшей; ибо он не ищет бессмертья —
а только: отдать себя, всего, каждую каплю
своей ненужной жизни, каждую пору
лица, обезображенного болезнью,
каждый мускул еще молодого тела, —
отдать, потому что он помнит:
зерно, упав в землю, должно умереть,
иначе будет бесплодно;
это единственное, что он понял —
всего себя, без остатка, отдать
почве, которая только
согласится принять его.)
Когда не мог заснуть, он вспоминал,
как учил греческий алфавит —
буквы, похожие на петельки и крючочки.
(Батюшков говорил, что читал у одного шведа:
ангелы на том свете пишут крючочками.
Гнедич рассмеялся: это же греческий!
Наверно, ты прав, согласился друг,
но я всегда думал, что на небесах
говорят по-латыни —
на языке бессмертья и власти,
а не на греческом, шелестящем,
как сухие листья, – их обрывает ветер
и несет в закоулки, развеивает,
как наши смертные души.
Батюшков писал: давайте веселиться.
На самом деле ему хотелось бессмертья,
хотелось вечности; поговаривали,
что от этого и заболел.)
У греческих букв почти нет углов,
они переплетаются, и выводить их
одно удовольствие:
Альфа, бета и гамма, дельта, ипсилон, зита, ита,
фита и йота, каппа, лямбда,
мю, ню, кси, омикрон, пи,
ро, сигма, тау и юпсилон,
фи, как восклицанье дамы,
хи, как смешок чиновника,
пси, страннейшая буква,
омега, последняя, в которой все, —
но он так и не может заснуть,
перебирает в уме героинь «Илиады»:
Агадама, Агава (кажется, нереида),
Аглая, Айгиалея,
Аита – нет, Аита должна быть лошадь,
Алкиона – нет, это, кажется, чайка,
Алфея и Амафея,
Амфинома и Андромаха,
Астиоха, Астиохея,
Брисеида, Галатея, Главка,
Динамена, Дорида, Дота,
Ианейра, Ифианасса,
Ифида – у них у всех
лицо Семеновой.
Он знает, что если позволит
мечте об этом теле окутать себя в постели,
то заснет мгновенно,
как младенец под колыбельную
