орыми вас засыпают сегодня московские критики, – примите скромный букет, – скорее «пучок», – воспоминаний
– Старого москвича.
И если, беря его, вам покажется, что вы слегка, чуть-чуть укололи себе руку, – это вам только покажется!
Это не колючая проволока, на которой держатся искусственно взращённые цветы, – это свежие отрезы стеблей живых цветов.
Маргарита, это букет вашего Зибеля.
Старого Зибеля!
Пою восьмидесятые годы.
– Где вы получили образование?
– Ходил в гимназию и учился в Малом театре.
Так ответили бы сотни старых москвичей.
Малый театр:
– Второй московский университет.
И Ермолова – его «Татьяна».
Ваш бенефис.
«Именитая» Москва подносит вам браслеты, броши, какие-то сооружения из серебра, цветочные горы.
В антракте рассказывают:
– Вы знаете, фиалки выписаны прямо из Ниццы!
– Да ну?
– Целый вагон! С курьерским поездом. Приехали сегодня утром.
А там, на галерее, охрипшие от криков:
– Ермолову-у-у!!!
смотрят на это с улыбкой:
– Зачем ей всё это?
Комната на Бронной.
3 часа ночи.
Накурено.
В густом тумане десять тёмных фигур.
И говорят… Нет! —
И кричат об Ермоловой.
– Она читает только «Русские Ведомости».
– И «Русскую Мысль».
– Гольцева!
– Вы знаете, она ходит в старой, ста-арой шубе.
– Да что вы?
– Натурально.
– Как же иначе?
И ездит на извозчике.
Другие артисты в каретах, а она на извозчике!
И берёт самого плохого.
На самой плохой лошади!
Которого никто не возьмёт.
И расспрашивает его дорогой про его жизнь.
И даёт ему, вместо двугривенного, пять рублей.
– Пять рублей! Просто – помогает ему!
Она думает только о студентах и курсистках.
И когда захочет есть…
Да она почти никогда и не обедает!
– Время ли ей думать о пустяках?
Она просто говорит: дайте мне что-нибудь поесть.
Что-нибудь!
– Мне говорили. Пошлёт прямо в лавочку за колбасой. И в театр! – кричит самый молодой и верит, что ему это «говорили».
В накуренной комнате на Бронной она кажется близкой, совсем как они.
– Почти что курсисткой.
– Колбаса.
– Извозчик.
– Гольцев.
Каждый украшает своими цветами «Татьяну второго московского университета».
В драматической литературе сияет Невежин.
Как давно это было! А?
«Сияет» Невежин!
Шпажинский, – кажется, что говорит какие-то:
– «Новые слова».
Владимир Немирович-Данченко пишет пьесы, которые все критики должны признать:
– Литературными.
Т. е. мало годными для сцены.
А кн. Сумбатов пишет драмы, которые каждый московский критик обязан признать:
– Сценичными.
Т. е. лишёнными всяких литературных достоинств.
Свирепствует Владимир Александров.
Прося не смешивать его с Виктором Александровым-Крыловым.
Свирепствует, подъемля стул, в собрании общества драматических писателей, требуя, чтобы секретаря общества И. М. Кондратьева немедленно лишили:
– «Министерского содержания!»
Свирепствует на сцене, в пяти действиях вопия:
– О,
