лена Крюкова, 2019
© Владимир Фуфачев, дизайн обложки, 2019
ISBN 978-5-0050-9839-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Улитка, Улитка!
Ты скользкая, как поцелуй!
Ты живешь в Раковине, и Раковина прячет тебя от жадных глаз.
Тебя можно выковырять из Раковины и съесть.
Тогда ты превратишься из Улитки в человека.
А человек – гаже тебя, Улитка.
Человек большая гадина.
Он убивает и ест все живое.
Он убивает себя.
Он – самоубийца, ибо не знает, что такое
Смерть и Жизнь.
Ползи, Улитка, по земле,
оставляй на песке мокрый след.
Влажный след. След любви.
Влажный поцелуй. Влага в глазах, слезы.
Улитка, родная! Улитка, живая!
Завтра, о, завтра ты
сгниешь в Раковине своей.
И люди найдут пустую Раковину на берегу.
И люди станцуют танец
вокруг Раковины на берегу.
Омочат ноги в Океане.
Омочат руки, груди и волосы.
Поплывут.
Соленая вода Океана плеснет им в глаза, во рты. Соленые слезы земли.
Плывя под звездами, в Раковину будут трубить. Извлекать музыку из мертвой кости.
Все, что бегает, ползает и летает,
превратится в кость.
Зачем же мы любим?
Зачем же мы любим и умираем?
Ведь все умрут, о дивная,
скользкая как губы в любви,
теплая, горячая Улитка.
Ведь все умрут.
Пролог. Хлеб Смерти
Ночь мазала лица и волосы синими, лиловыми чернилами. Звезд не видно: зачем людям звезды? Люди на земле: бегут, плывут, семенят, падают, опять встают и бегут.
Идут.
Куда они идут, все эти люди?
Они идут на кладбище.
Огни вспыхивают и не гаснут. Огни бешенствуют, их золотые живые хвосты развеваются по ветру. А, это факелы! Ром глядел, как горит живой огонь: с треском, с вонью, фитили чадили и брызгали смолой. А вот и свечи, люди несут их в руках. Много свечей. Целый лес. Белый, ярко-желтый, густо-коричневый воск; дешевый парафин; нежные слабые язычки лижут черный воздух. Свечные огни подсвечивают лица снизу, сбоку, будто высвечивают изнутри.
Изнутри. Что у меня внутри?
Потроха. Сплетения кишок. Наверное, они густо-синие, фиолетовые, переливаются живой кровью, и в них, внутри, превращается в дрянь красивая и вкусная еда.
Что еще? Сердце. Живой мешок. Бьется. Кисет, полный крови. Кровь делает так: тук-тук, и я слышу этот стук. Слышу. Еще слышу.
Теплая рука сильно, еще сильнее сжала руку Рома. Он шел по кладбищенской дорожке, держал Фелисидад за руку, и их ноги, соскальзывая с каменной крошки, вязли в грязи. Недавно прошел дождь. В ноябре, здесь? Редкость, почти чудо.
Чудо Господне. А чудо всегда от Бога? Или от кого другого? Он усмехнулся. Фелисидад что-то весело говорила, ее птичий щебет долетал до его губ и щек и обжигал их. Всюду стоял шум, и Ром ничего не слышал.
Шум, гам, веселье. Странное, немыслимое, дикое веселье. Здесь, на кладбище, люди не скорбели – они веселились. И Фелисидад то и дело поднимала к нему смуглое лицо, оно было расцвечено огнями неподдельной радости, и Ром должен был разделять эту непонятную карнавальную радость, не имея на то никаких причин.
Они шли, пробирались среди людей и огней, и люди и огни все более сгущались, кучковались, роились, нависали живыми виноградными гроздьями над могилами – древними, старыми, вчерашними и свежими.
Свежие могилы заметнее всего. Свежая грязь. Свежий холм. Пахнет разрытой землей. Пахнет палыми листьями и червями.
Мраморный маленький памятничек; белая плита, цвета молока. На плите лежат: пирог, торт, череп из твердого сладкого теста – калавера – со вставленными в каменное тесто, в пустые глазницы, золотыми монетами-глазами, и калака – искусно сделанный из такого же теста скелет. Скелет нынче запекли в печке, тесто жесткое, но разгрызть можно. Зубами. Живыми зубами.
Перед могильной плитой на коленях стоит маленький чернявый мальчик, он похож на черного верткого жука, жужелицу. Крутится, оглядывается, встряхивает плечами, то ручки сложит
