вот почему я сразу написал свой отзыв – изначально личное письмо к автору, но именуя его в третьем лице, то есть как официальную рецензию – бог весть. «…Не написал – / случилось так» (А.А. Вознесенский). Наверное, было предчувствие «по Фрейду» продолжения совместной работы над этой темой. А то и подсознательно рассчитывал на публикацию, с которой Лев Самуилович любезно согласился.
Итак, вот что мне показалось необходимым поправить в увлекательном варианте интеллектуальной биографии моего наставника по истории науки.
По нескольким глагольным оборотам видно, что очерк заготавливался автором тогда, когда А.А. был ещё жив. Теперь соответствующие пассажи лучше перевести в прошедшее время. «…Этот эпитет не подходил к Формозову…», хотя бы в нынешнем нашем понимании.
Ближайшие «предки – священнослужители в Поволжьем. А.А. всегда подчеркивал свою разночинную и даже провинциальную генеалогию (что немаловажно для оценки дальнейших упоминаний о его принадлежности «к сливкам русской интеллигенции», «рафинированным москвичам» и т.п.). Некий снобизм, у А. А., конечно, чувствовался, особенно на письме, гораздо меньше при личном общении, но степень интеллигентского высокомерия Формозова у Л.С. Клейна кажется мне преувеличенной; может быть, подпитанной неизбывным комплексом принижения евреев в России и в СССР. Те, у кого комплексов при живом общении было меньше, не чувствовали никакого отчуждения. Вопреки разнице в возрасте, месте жительства, вообще профессиональном статусе. Например, директор музея истории Санкт-Петербургского университета Игорь Львович Тихонов при встрече мог броситься к нему с восторженным кличем: «Сан Саныч! Дорогой!» и т.д. в этом роде. И помрачневший на восьмом десятке лет Формозов в ответ улыбался, как в молодости… Конечно, если перед ним человек был хороший.
Коллега А. А. по Институту археологии Александр Сергеевич Смирнов[4] подтверждает сказанное: «У меня капитал общения с А.А. невелик… В основном это встречи в стенах института и лишь в последние годы [его жизни] несколько встреч у него дома. Тем не менее, осмелюсь поддержать Вашу точку зрения, что А. А. в личном общении был весьма демократичен и никакого снисходительного тона к собеседнику я при наших разговорах не заметил. Скорее, подчёркнутую доброжелательность, особенно при домашних беседах. Он сам мог предложить свои услуги в обсуждении той или иной темы, проблемы. Да и в институт он не ленился приходить (даже после увольнения), чтобы обсудить с коллегами интересующую его тему, дать или получить новую книгу и т.п.» (А.С. Смирнов – С.П. Щавелёву. 8. 01. 2011 г.).
Вспоминая наши беседы, затрону неоднократно отмечаемое Львом Самуиловичем косноязычие Александра Александровича. Может, под старость он сумел выправить ряд дефектов своей речи, но ничего непонятного в ней мы уже не застали. Так, какие-то второстепенные индивидуальные особенности (говорил, например, «парашют», «брошюра» именно на «ю», как пишется, а не на «у», как обычно говорится). Ещё точнее отзывается об этом Марина Владимировна Андреева: «Формозов оратор был не просто хороший, а – блестящий. Все, кто его слышал, подтвердят. Максимум через 30
А. С. Смирнов, помимо полевой археологии, капитально занимается историографией; готовится к выходу в свет его работа «Археология в имперском пространстве России», с фрагментами которой мы знакомы по нескольким докладам и публикациям автора.
