бы вам пошевеливаться, хозяин, – раздался позади голос Колси.
Напоминание было вполне своевременным, хотя и малость развязным: время от времени Колси забывал, что Девену он не отец и командовать им не вправе. Это заставило глубоко вздохнуть, отвернуться от мутного отражения в зеркале и, точно всадник с копьем наперевес, устремиться к дверям.
С копьем наперевес… Он уже думал о возможном участии в грядущих турнирах в честь Дня Коронации, но понимал: все это – пустая трата времени и денег. Разумеется, турнирное мастерство могло бы привлечь внимание королевы, однако к копью он был в лучшем случае равнодушен. Придется довольствоваться обычным парадным шествием Благородных пенсионеров – во время празднеств они устроят вокруг Елизаветы пышное воинское представление.
Однако сосредоточиться на параде было трудновато: ноги несли его навстречу вполне реальной возможности преуспеть при дворе.
Потеребив аппликации, украшавшие нижнюю кромку дублета, он усомнился, не слишком ли они фривольны. Пустая мысль – времени на переодевания у него уже не было, но сегодня он сомневался в себе на каждом шагу.
Оставалось лишь стиснуть зубы и гнать все тревоги прочь.
К его приходу в приемной собралось около десятка человек, а уж приходивших и уходивших было еще больше. Таковы неизбежные следствия отсутствия при дворе, пусть даже твои обязанности выполняет кто-либо вроде Била. По счастью, Девену было назначено, и после непродолжительного ожидания его препроводили в кабинет, где сидел над небольшой стопкой бумаг главный секретарь Ее величества.
Выступив на середину комнаты, Девен преклонил колено на половике.
– Господин секретарь…
В свете неяркого ноябрьского солнца, сочившемся внутрь сквозь узкие окна дворца, сэр Фрэнсис Уолсингем выглядел изрядно усталым. Да, разговоры о его болезни не были ложью, следы ее проступали на лице главного секретаря со всей очевидностью. Прежде Девен встречался с ним дважды (все прочие дела велись через посредников), а потому ему было с чем сравнивать. Для англичанина Уолсингем был смугловат, но хворь сообщила его коже нездоровую бледность, а под глазами оставила темные круги.
– Рад, – сказал Девен, – что Господь счел уместным поправить ваше здоровье.
Уолсингем взмахнул рукой, веля ему подняться.
– Да, заболел я весьма некстати, но теперь это в прошлом. Бил говорит, вы хотите меня о чем-то просить.
– Так и есть.
Девен ожидал вступления более продолжительного, однако, учитывая груду ждущей Уолсингема работы, удивляться тому, что тот предпочел перейти прямо к делу, пожалуй, не стоило. Это побуждало Девена говорить прямо, а прямота нравилась ему куда больше, чем умащение собственных слов густым слоем красноречия – особой и крайне важной разновидности придворного искусства.
– Я хотел лично поблагодарить вас за протекцию, благодаря коей теперь состою на службе в Отряде благородных пенсионеров.
