познавать и себя. Мы можем предложить им Вселенную смыслов, Вселенную художественных эмоций, которую, даже в первом – чисто культурологическом – приближении, будет не исчерпать.
Должен заметить, что речь моя возымела определенный эффект. Чак сразу же поднял обе ладони, как бы признавая: сдаюсь. Довольно быстро было выработано и то, что мы – все же после некоторых разногласий – назвали «стратегией ожидания». Это была стратегия медленного смыслового сближения, стратегия постановки вопросов, ответы на которые (или отказы от ответов на них) позволили бы нам судить и о технологическом уровне арконской цивилизации, и о том, чего они в действительности от нас хотят. По крайней мере, наметить примерные, рабочие контуры отношений. Интересно, что позже Чак мне честно признался, что именно этого он, в сущности, и стремился достичь: сразу же обозначить крайности и тем самым их избежать. С одной стороны, чтобы мы не ринулись навстречу арконцам с инфантильными криками «Давайте дружить!», а с другой, чтобы мы не считали их заведомыми врагами, ни одному слову которых верить нельзя.
Интересно, что первое, по его мнению, было даже опасней второго.
– Вспомни, – сказал он мне где-то дней через пять, – как в девяностые годы, когда в России рухнула тоталитарная власть, вы, распахнув объятия, ринулись к Западу именно с криком «Давайте дружить!». А дружить с вами никто не намеревался. Запад, то есть Европа и США, вообще не понимают, что такое «дружить». Они воспринимают лишь конвенциональные отношения: вот договор, его следует соблюдать. Отсюда – претензии и обиды обеих сторон, закономерно – через несколько лет переросшие в острый конфликт.
Это было в ночь «бунта экспертов». Мы сидели у Чака в номере, в пахнущей краской гостинице, на втором этаже, к тому времени приведенном в божеский вид, Чак потягивал виски, я – привезенный с собой армянский коньяк. Присутствовала вся наша группа, которая уже была сформирована: и Дафна, время от времени странным тягучим взглядом посматривавшая на меня, и Ай Динь, похожая на воздушный цветок, в свою очередь, улыбавшаяся каждому слову Чака, и полный нервного смятения Юсеф, в чьем желтоватом, истаявшем, будто от лихорадки, лице, казалось, проступала судьба. Юсеф только что произнес страстную речь перед собравшимися в конференц-зале экспертами и все еще пребывал в горячечном ораторском возбуждении. Как я начинал понимать, он в таком состоянии пребывал всегда.
Собственно, мы все пребывали в таком состоянии. Все же бунт – не бунт, бунтом это было трудно назвать, но мы только что предъявили нашей администрации подлинный ультиматум, и никто не знал, каким будет его итог.
Неизвестность, неопределенность – вот что изматывает человека больше всего.
Чак в эту ночь успокаивал нас как мог. Сам он считал, что независимо от причины «бунта» мы поступаем правильно. Рано или поздно, мы такой ультиматум все равно должны были бы предъявить.
