что все уступки, сделанные в ответ на ее царственные притязания, были добыты в честном бою… Власть ничего не уступает без настойчивого требования»[31]. Отсюда следует неприятная асимметрия.
Тиран вроде Сталина может повернуть демократическое развитие вспять, но очень трудно вообразить антипода Сталина, самодержца, преподносящего народу на блюдечке либеральную демократию. Что еще хуже, талантливые самодержцы и элиты будут сопротивляться любым экономическим изменениям, которые в долгосрочной перспективе могут создать препятствия их политической власти. Так, Россия и Австро‐Венгрия какое‐то время противились строительству железных дорог, опасаясь возможных политических последствий, а уже сравнительно недавно в Гане Кваме Нкрума предпочел иностранных инвесторов отечественным, поскольку счел, что доморощенные капиталисты в будущем будут представлять куда большую угрозу его политической власти[32].
Можно, конечно, вообразить грандиозную сделку, по условиям которой самодержец и связанная с ним элита отказываются от политического доминирования в обмен на львиную долю благ, которые принесет режим либеральной демократии. Но какие трудности стоят на пути такого соглашения! Хотя, познакомившись с результатами развития других государств, участники гипотетической сделки могут убедиться в том, что будущее процветание весьма вероятно, вряд ли они могут быть полностью уверены в том, что процветание действительно наступит, особенно если говорить об обозримом будущем. К тому же льготы и привилегии элиты не так‐то легко оценить, особенно в нелиберальном обществе. Непроницаемость параметров реального положения дел сама по себе препятствует добровольному отказу от статус‐кво. А важнее всего то, что когда в стране нет устоявшейся приверженности принципу верховенства права, ни самодержец, ни другие участники сделки не могут рассчитывать на то, что суд обеспечит выполнение условий договора, не доводя дела до вооруженного конфликта. Каждой стороне придется основательно дисконтировать будущие выгоды.
Не удивительно, что либеральная демократия никогда не возникала в результате обдуманных уступок благонамеренного правителя[33]. Ближайшим примером обратного могли бы быть сами Соединенные Штаты в момент принятия конституции. Но ведь наивно видеть в акте принятия конституции причину триумфа свободы. Основные ингредиенты либеральной демократии существовали уже на протяжении почти двух столетий (при этом многих ключевых элементов, конечно, недоставало). Режим верховенства права функционировал по большей части вполне удовлетворительно; законы были приняты выборными законодательными собраниями колоний, действовавшими на основании колониальных хартий или уставов; на свободу слова и свободу совести никто особо не покушался, гражданское общество процветало[34]. Творцы конституции считали необходимым соединить штаты в «более совершенный союз», обуздать чрезмерный популизм
Frederick Douglass, “The Significance of Emancipation in the West Indies,” Speech, August 3, 1857. In
Acemoglu, Johnson, and Robinson, 42–43, 60. См. также: ibid., 70–71 о страхе Тюдоров перед политическими последствиями капиталистического обогащения; см. также: Alexander Gerschen-kron, “Agrarian Policies and Industrialization, Russia 1861–1914,” in Alexander Gerschenkron,
Я оставляю в стороне реформы, проведенные в результате насильственной оккупации, как это было, скажем, в послевоенной Германии и Японии. Для проведения таких реформ явно нет нужды в добровольном согласии правящих элит отойти от власти. Что же касается трудностей преодоления сложившегося менталитета, о чем речь пойдет ниже, успех реформ вероятно был обусловлен, во‐первых, своего рода готовностью людей (см., напр.: John P. Powelson,
См.: Gordon S. Wood,
