вздохнула Малашка. – Ей все привозят, Мокевна хозяйство держит…
– То ж Варюська, – заметила Галка. – Нам до нее не доплюнуть.
– Та ну, – Софа справлялась сразу с горстью семечек.
…Стог сена остановился у хаты Вари, выделяющейся размерами, широтой окон и белизной. Мокеевна принялась открывать створы ворот.
– Шо ты там, заснул? – крикнула Варя.
Ездовой зевнул и повернулся на бок. Сапог свесился еще ниже. За голенищем у ездового торчали рукояти двух крупных ножей. Они чуть выступили за край кожи, блеснула отточенная и отполированная сталь.
– Слезай, лодырь! – буркнула Мокеевна.
Когда лейтенант в очередной раз глянул в окно, улица опустела. Ветерок ворошил клок сена, оставшийся после проезда телеги.
25
Курица трепетала в руках бабки. Из чурбана, как из плахи, торчал кухонный нож. По улице проходил Попеленко, свертывая козью ножку.
– Шо-то ты, Попеленко, ходишь пеши! – сказала Серафима.
– Обстоятельства жизни, – философски ответил ястребок. – Раздумываю.
– Ну так иди, зарежь курицу!
– Не, я не любитель такого дела!
– А чего любитель? Шестех детей настрогал…
– То нечайно! – ястребок выбил, наконец, искры из своей «катюши»[2].
Окутанный дымком первой затяжки, он отправился дальше, напомнив Серафиме, что торжественную встречу фронтовика откладывать «политически неправильно».
Вышел Иван. На гимнастерке – ни складочки. Подворотничок показывал белоснежный краешек. Закатное солнце сияло в пуговицах и медалях.
– Ты шо, на парад? – спросила бабка. – Не ходил бы к ним.
– К кому?
– А то я не знаю. И эти… с груди… сними: блестят! Сдалека видно!
– Да что вы все «сними, сними»! Тут снайперов нет!
Серафима вздохнула, посмотрела вслед. Пожаловалась курице, которую уже прижимала к груди, что молодежь распустилась.
26
Рослые мальвы с тяжелыми темно-бордовыми цветами прикрывали окна бревенчатой, давно не беленной хаты-пятистенки. На коньке крыши покачивался наклонившийся флюгер-петух. Иван отдал ему честь. Удивился побитой дождями побелке. Очевидно, привык видеть хату в ином виде. На скрип калитки никто не вышел, но занавеска в окне дернулась.
Иван, громко обив ноги, откашлялся и хотел было взяться за щеколду, как дверь открылась. На пороге стоял гончар Семеренков.
– Ой, Иван! Надо же! Какой стал… С приездом! Три года, а? Ой, боже…
Семеренков ответил на дружеское объятие, но пальцы его были врастопырку, как будто он не смел панибратствовать с этим новым Иваном, офицером. При этом он полегоньку выталкивал гостя с крыльца на улицу. Если бы Иван присмотрелся, то в окне, над занавеской, заметил бы девичье лицо и глаза, полные радости и, одновременно, испуга.
– Подрос, ты смотри, подрос!
«Зажигалка» военного времени, огниво: кремень, обломок напильника и трут.
