подвернётся какой другой помощник. Церемония эта приурочивалась, как правило, к праздникам, ибо не считалась работой, а была чем-то вроде развлечения и начиналась обычно ранним утром – отец хотел на весь праздничный день сохранить доброе расположение духа.
Всё обставлял очень солидно, с тщанием мастера и знатока. Заливал воду в точильное корыто, смазывал дёгтем или солидолом ось, устанавливал точило так, чтобы не покачнулось оно, не сдвинулось, – все четыре ножки почти на ладонь вкапывал в землю. По верстаку и скамье раскладывал весь инструмент, который следовало заправить. Даже и тот, что не бывал в работе со времени предыдущей точки, всё равно ложился в один ряд с затупленным и зазубренным. Наконец, выстроив его по ранжиру, отец надевал очки, брезентовый передник, и начиналась точильная процедура, которую лучше бы назвать священнодействием.
Понятно, что инструмент держал в руках отец, а мне доставалась рукоятка точила. Крутить её было не так-то просто. Отец требовал ровного и, главное, непрерывного вращения. Он брал инструмент, положим, долото, становился чуть сбоку против хода точильного круга и коротко отдавал команду:
– Крути!
Я начинал крутить. Один оборот, другой, пятый… Однако отец не спешил приложить долото к влажной поверхности плывущего камня. Он придирчиво осматривал его, вертя в руках, мельком взглядывал на круг, словно прицеливаясь, осторожно подносил с угла, лишь легонько касаясь камня, и только потом, будто приняв важное решение, нажимал средним и указательным пальцами на гранёный брусок долота. Но тут же отнимал его и снова долго осматривал лезвие. Если я при этом замедливал холостое вращение или вообще останавливал круг, он, не глядя на меня, отрывисто бросал то же самое:
– Крути!
Моя рука вскоре уставала, начинало ныть плечо, но отец был неумолим:
– Крути, крути, – подгонял он.
Шеренга долот, стамесок, клинчатых ножей, сердечников для рубанков и фуганков, подлежавших заправке, убывала мучительно медленно. На лбу выступала испарина, в бровях ртутью перекатывались капли пота, ломило поясницу – а впереди ещё были топоры! Что с того, что лезвия у них и так блестели, как бритвы? Это отнюдь не освобождало их от обязательной точки и даже не сокращало длительности процедуры. Даже напротив! Явные зазубрины сточить было недолго и нетрудно, куда труднее отшлифовать невидимые обыкновенному глазу изъяны. Кроме того, лезвие топора в десять раз шире лезвия стамески или долота и, значит, неизбежное осматривание, ощупывание его пальцами затягивалось прямо пропорционально…
Если сначала в звоне металла по камню чудилась мне веселая, бравурная мелодия «Калинка, малинка моя…», то теперь я слышал нечто унылое и тягучее, вроде «Ой, да ты, кали-и-и-нушка…» Все медленней совершала круги рукоятка в моих огнём горевших ладонях, все чаще слышались короткие подстёгивающие команды:
– Крути!
Но вот отзундел по точилу последний
