style="font-size:15px;"> Не верилось, что это испытание. Как же так: немного парафина, какая-то подсоленная вода – и человек перестает существовать? Пиркс решил покончить с этим во что бы то ни стало. Он боролся, сам не зная с чем, будто приподнимал придавивший его огромный камень. Но не мог даже шелохнуться. В последнем проблеске сознания он собрал остатки сил и застонал. И услышал этот стон – приглушенный, отдаленный, словно радиосигнал с другой планеты.
На какое-то мгновение он почти очнулся, сосредоточился – чтобы впасть в очередную агонию, еще более мрачную, все разрушающую.
Никакой боли он не ощущал. Э, была бы боль! Она сидела бы в теле, напоминала о нем, очерчивала какие-то границы, терзала бы нервы. Но это была безболезненная агония – мертвящий, нарастающий прилив небытия. Он почувствовал, как судорожно вдыхаемый воздух входит в него – не в легкие, а в хаос трепещущих, скомканных обрывков сознания. Застонать, еще раз застонать, услышать себя…
– Если хочешь стонать, не мечтай о звездах, – послышался тот же неизвестный, близкий, но чужой голос.
Он одумался и не застонал. Впрочем, его уже не было. Он не знал, во что превратился: в него вливали липкие, холодные струи, а хуже всего было – почему ни один болван даже не упомянул об этом? – что все шло сквозь него. Он стал прозрачным – дырой, решетом, извилистой цепью пещер и подземных переходов.
Потом и это распалось – остался только страх, который не рассеялся, даже когда тьма задрожала, как в ознобе, замерцала – и исчезла.
Потом стало хуже, намного хуже. Об этом, однако, Пиркс не мог впоследствии ни рассказать, ни даже вспомнить отчетливо и подробно: для таких переживаний не существовало слов. Ничего он не смог из себя выдавить. Да, да, «утопленники» обогащались, именно обогащались еще одним дьявольским переживанием, которого непосвященные представить себе не могут. Другое дело, что завидовать тут нечему.
Пиркс прошел еще много состояний. Некоторое время его не было, потом он снова появился, многократно умноженный; потом что-то выедало у него мозг, потом были какие-то путаные, невыразимые словами мучения – их объединял страх, переживший и тело, и время, и пространство. Все.
Страха он наглотался досыта.
Доктор Гротиус сказал:
– Первый раз вы застонали на сто тридцать восьмой минуте, второй раз – на двести двадцать седьмой. Всего три штрафных очка – и никаких судорог. Положите ногу на ногу. Проверим рефлексы… Как вам удалось продержаться так долго – об этом потом.
Пиркс сидел на сложенном вчетверо полотенце, шершавом и поэтому очень приятном. Ни дать ни взять – Лазарь. Не в том смысле, что он внешне походил на Лазаря, но чувствовал он себя воистину воскресшим. Он выдержал семь часов. Занял первое место. За последние три часа тысячу раз умирал. Но не застонал. Когда его вытащили из воды, обтерли, промассировали, сделали укол, дали глоток коньяку и повели в лабораторию, где ждал доктор Гротиус, он мельком взглянул в зеркало. Он был совершенно оглушен, одурманен,
