отвечал, глубоко вздохнув, старик и потупил свою седую голову.
– А званья какого?
– Мещане, ваше высокородие.
– Из роду мещане?
– Никак нет-с, напредь того были господские люди.
– Не в эком бы месте внуку Якова Иваныча надо быть, – вмешалась хозяйка, – вот при нем, при старичке, говорю, – продолжала она, – в свою пору был большой человек, куражливый. Приедет, бывало, на квартиру, так знай, хозяйка, что делать, не подавай вчерашнего кушанья или самовар нечищеный.
Старик горько улыбнулся.
– Не думали и мы, сударыня, что наше родное детище будет таким, – проговорила старушка своим жеманным и несколько плаксивым тоном.
– Что говорить, мать моя, что говорить! – подхватила хозяйка, тоже плачевным тоном.
– Остался после дочери моей родной, – продолжала старушка, – словно ненаглядный брильянт для нас; думали, утехой да радостью будет в нашем одиночестве да старости; обучали как дворянского сына; отпустили в Москву по торговой части к людям, кажется, хорошим.
– Что говорить, что говорить, мать моя, – подхватила еще раз хозяйка.
– Что ж он, загулял там? – спросил я.
– Бог знает, сударь, как сказать, хозяева ли обижали или сам себя не поберег, – отвечала старушка.
Старик горько улыбнулся и перебил жену:
– Он еще с детства себя не берег, оттого, что в баловстве родился и вырос; другие промышленники по этому же делу, еще в мальчиках живши, в дома присылают, а наш все из дому пишет да требует: посылали, посылали, наконец, сами в разоренье пришли. А тут слышим, что по таким делам пошел, что, пожалуй, и в острог попадет. Стали писать и звать, так только через два года явился: пришел наг и бос. Обули, одели, думая, что в наших глазах исправленье будет, а вместо того с первой же недели потащил все из дому в кабак…
С каждым словом в голосе старика слышалось более и более строгости, а на глазах старушки навернулись слезы.
– Чьих же вы господ были? – спросил я, чтобы прекратить этот, видимо, тяжелый для них разговор.
– Господ мы были: госпожи гоф-интенданши[2] Пасмуровой, – отвечал слепец внушительно.
– Гоф-интендантши Пасмуровой, – повторил я, припоминая, что мне еще матушка рассказывала что-то такое о гоф-интендантше Пасмуровой как о большой, по-тогдашнему, барыне.
– Ваша госпожа была здесь довольно знатное и известное лицо? – сказал я.
При этом вопросе лицо старика окончательно просветлело.
– Госпожа наша, – начал он, не торопясь и с ударением, – была, может, наипервая особа в России: только званье имела, что женщина была; а что супротив их ни один мужчина говорить не мог. Как ими сказано, так и быть должно. Умнейшего ума были дама.
– Хорошо, говорят, жила, открыто? – спросил я.
– По-царски или как бы фельдмаршалше какой подобает. Своей братьи помещиков круглый
Гоф-интендантша – жена придворного чиновника, заведовавшего дворцами и садами. С 1797 года Гофинтендантская контора была подчинена обер-гофмаршалу.
