казачки! Подсоби кто.
От одной кучки служилых, что сгрудились у воды, вытягивая на берег большой дощаник, отделился дружок Федькин, казак его же сотни Афонька. В нём, как и в Федьке, трудно было и казака-то признать. В рваных холщовых портах, завёрнутых выше колен, в холщовой же рубахе без опояски, от солнца чёрный весь – мужик, да и всё.
– Чего, Федя, подсоблять-то?
– Да вишь вот, лесина. Не управлюсь один.
– Эк сколь лесин натаскали, и всё мало, – проворчал Афонька.
– С тыщу, поди, приплавили? – спросил Федька.
– Боле. Тыщу и ещё два ста. Ну давай, взяли!
Они положили верёвку на плечи и, согнувшись, разом навалились. Тяжело переступая, хрипя надсадно, поволокли. И вот бревно легло в ряд с десятками других.
– Тяжело, – выдохнул Афонька.
– Ага, чёрт – не лесина!
Афонька с Федькой присели около брёвен. Уж очень ноги гудели, и руки ныли, и спины ломило.
– Стемняет скоро, – сказал Федька.
– Угу, – кивнул Афонька.
– А чо, Афоня, сколь ещё… – утираясь подолом рубахи, начал было Федька, но не договорил.
– Слушай! – разнёсся зычный голос с высокого яра, где самый острог ставили.
– Слуша-ай! Слуша-ай! – подхватили ещё голоса.
– Атаманы кличут. Слышь, Федя?
– А может, что воевода огласить хочет?
– Всё едино. А ну…
Казаки поднялись и двинулись прочь с берега, по которому тянулись на скликавшие голоса и другие – по двое, по трое, по одному. Шаг их был тяжёл – устали казаки за день. Мелкий камень визжал под ногами.
Афонька с Федькой по тропе поднялись на крутой угор. Ветер был здесь сильнее. Он затрепал подолы, вздул рубахи пузырями, разметал волосы непокрытых голов.
Хоть и привычно, а всякий раз на кое время останавливался любой казак, поднявшись на угор. Остановились и Федька с Афонькой, потому – было поглядеть на что.
Прямо перед ними, на мыске, что речка малая Кача, вливаючись в Енисей, образовала, вздымались стены острога, ещё до конца не доведённые. Они ещё виднелись в притухающем свете дня, белея ошкуренными палями[7]. Ладно сложенные, они тянулись по четырём сторонам. Пять башен – две проезжие да три поменьше, на столбах ставленные, возвышались над стенами.
Может, и невелик был острожек – сажен пятьдесят-шестьдесят по каждой стороне, да дорог казакам: потому первое – сами ставили его, а другое – дале их никого из русских людей не было в сих местах.
Федька с Афонькой постояли, полюбовались.
– А ещё много ладить, – молвил Федька. – Обламы[8] ставить, да ров копать, да вал сыпать.
– Много, – согласился Афонька.
И они пошли к становищу, где горели костры, двигались в сумраке тени. Доносился гомон людской. Пахло варевом.
– А сколь уже сделано… – вновь начал Федька.
– Тож
Па́ли – очищенные от коры и опалённые на огне для крепости брёвна, из которых ставились стены острога.
Обла́м – выступ в городской крепостной стене.
