его до самых жилок,
вживить в себя его печать…
Париж, глядящий в твой затылок,
о чём он хочет промолчать?
Ситэ, купающийся в Сене,
И д’Орсэ, и Сан-Шапель…
В парижской дымке предосенней
ты вовсе не умрешь теперь.
С нелепой Эйфелевой башни
слетают в прошлое огни.
Париж вчерашний, свет вчерашний,
меня, как птицу, примани.
Поймай в силки, держи надежно,
не вырваться, не улететь.
Парижских улиц невозможных
очаровательная сеть…
Я верю музыке, поскольку жизнь одна,
и состоит из музыки и пятен.
Уже весна, за окнами весна,
но время уклоняться от объятий.
Сломай себя, тростинку на ветру –
не обретёшь прощения вовеки.
Я тоже вот когда-нибудь умру,
поскольку смерть таится в человеке.
Ты дудочка, ты мыслящий тростник,
и ветер теребит твои пустоты.
И ты звучишь, поскольку ты возник
из ничего – из пустоты и ноты.
Быть может, нас спасут колокола.
Неслышно расширяется от звона
небесный свод, и вечность пролегла
меж куполом и самым низким тоном.
Варю варенье из ирги,
перевожу стихи Верлена.
Постой, останься, не беги
густая розовая пена.
Еще не найдены слова.
Еще во тьме непониманья
намеченная вскользь, едва
нить из молчанья в немолчанье.
Перекрои все словари,
рассыпь все бусы в беспорядке.
Я вижу, Франция, твои
пылинки на полях тетрадки.
В эмалированном тазу
ирги роскошное кипенье.
Россия. Август. И грозу
переведу в стихотворенье.
Назвать по имени слова
сосредоточенно и точно,
не помня степени родства
ключа и скважины замочной.
От нежности до созерцанья,
от белых стен до чёрных плит
неуловимое мерцанье
живые губы холодит.
И ты, гармоника губная,
беспечной жизни кутерьма,
ты уведёшь меня, я знаю,
туда, где кончилась зима.
Сыграй мне простенькое соло,
судьбы не тронув, не задев.
Мы все потом уходим к молу
морской почувствовать напев.
Его солёные глубины
трубе задумчивой сродни.
Но волны выгибают спины
не только в солнечные дни.
В
