т.
– Что, Кафа? – не понял татарин.
– Ничего, Ризван. Ненавижу этот город!
– Не нравится? Но почему? – удивился хозяин подворья. – Красивый город, посмотри, широкие улицы, голубая бухта, все в зелени, в садах, дорогие дома, крепость. А мечети и православные храмы? Фонтаны?
Улица, где стояло подворье, находилась на возвышенности, откуда хорошо просматривалась вся Кафа.
– Да, – проговорил мужчина, – дома, улицы, храмы, мечети, фонтаны, караван-сараи, кофейни, чайханы, лавки, базары и бухта, полная судов. Ты только не вспомнил еще об одной достопримечательности своего славного города – «площади слез». Кстати, там тоже красиво, когда нет торгашей и невольников.
– Вот ты о чем? – сдвинул тюбетейку на затылок татарин. – Но кто же виноват, что здесь издавна устроен невольничий рынок? И замечу, он в Крыму не один.
– Ладно, – кивнул мужчина и, расстегнув ворот рубахи, добавил: – День сегодня обещает быть жарким, но нравится не нравится, а треба сполнять повеление. Ты уверен, что человек мурзы Азата будет сегодня на рынке?
– Курбан, что должен встретить тебя на площади, заверял, что будет, а там – как Всевышнему угодно.
– Пошел я, Ризван. Похож на литвина?
– Я долгую жизнь прожил здесь, в городе, где все перемешано, и восток, и запад, и юг, и север, и можешь поверить – похож. Правда, мне непривычно видеть тебя без бороды.
– Не береди душу, самому противно, – прервал мужчина татарина.
– Ты меньше гладь щетину и вполне сойдешь за литвина.
– Добре, басурман, благодарю за приют, хлеб-соль, кров.
– Нынче не вернешься?
– Не ведаю. Не должен, но как разговор с мурзой сложится…
– Хранит тебя твой бог!
– У нас один бог.
– Не будем спорить, расставаясь, кто знает, когда еще увидимся.
– Бывай! – Мужчина поправил головной убор и пошел вниз по улице.
Татарин проводил его взглядом, осмотрел улицу, никто не видел, что чужак вышел из его двора, и то хорошо. Затем вернулся во двор и позвал жену:
– Ирада!
– Да, Ризван? – отозвался молодой голос.
– Иди сюда, бездельница!
Тем временем тайный посланник Москвы в Крымском ханстве Михайло Бордак прошел из одной части города в другую и вышел на широкую улицу. Здесь, в отличие от окраин, жизнь уже вовсю кипела. Тут всяких полно, и татары, и турки, и генуэзцы, и греки, даже эфиопы в национальных нарядах, невообразимо красочных и в то же время безвкусных, богатые и нищие в лохмотьях. И речь всякая, громкая, крикливая. Складывалось ощущение, что люди вышли на улицу, чтобы покричать друг на друга. Орали ослы, скрипели арбы, со всех сторон лилась музыка уличных музыкантов, торгаши зазывали в лавки, расхваливая товар. После Москвы и городов русских тут можно было одуреть. Шум и гам выматывали душу. Но таков этот приморский город – с роскошью дворцов и храмов, статуй, фонтанов и нищетой чрезмерно мелких улочек и проулков, где вплотную теснились крохотные дома и где легко можно было угодить под смердящую жижу и мусор, выбрасываемый через забор владельцами этих лачуг.
Кафа знала разные времена. И подъемы, и упадки, то в ней хозяйничали генуэзцы, то османы. Последние через крымского хана Девлет-Гирея пришли и сейчас. Они отняли Кафу у генуэзцев и привнесли свою восточную культуру вперемежку с бескультурьем. Рядом с роскошными дворцами поднялись богатые мечети с высокими минаретами, здания бань, кофейнь. Была Кафа, стала Кучук-Стамбул или Крым-Стамбул, малым Константинополем. Но название не прижилось, и Кафа осталась Кафой. Уже другой, но Кафой. Своеобразие города восхищало и угнетало, даже пугало тех, кто приезжал сюда впервые.
Михайло Бордак был здесь не первый раз, ныне под видом купца из Литвы. Но и он ощущал себя в Кафе подавленно, раздраженно. А может, это оттого, что приходилось менять свой облик? Брить бороду, отращивать волосы, подстригать усы, что на Руси являлось неприличным, чуждым.
Он шел в задумчивости, прося Господа о том, чтобы встреча с одним из влиятельных крымских вельмож состоялась в назначенное время и не пришлось бы ждать, приходя ежедневно в проклятое место, а, отчитавшись, уехать в родную Москву. Оттого и не заметил татарчонка, державшего на плечах внушительных размеров тюк. Этот тюк и ударил в голову Михайло. Но он, крепкий телом, устоял, а вот щуплый, но жилистый татарчонок, по сути, отрок еще, споткнулся, свалился на мостовую и тут же закричал по-татарски:
– Ослеп, литвин?! Не видишь, что кругом люди?!
Бордак хотел помочь ему подняться, но татарчонок, шипя змеей, встал сам и позвал ближних людей,
