И бессмысленным. Бессмысленность делала это еще более ужасным.
– А что происходило с детенышами твоей матери? – спросила я.
– Меня она подарила моей хозяйке.
– Ты мне все еще не объяснил, кто это – хозяйка?
– Ты не знаешь, кто такая хозяйка?
– Не знаю!
– Это человек, который почти всегда находится возле тебя, – пояснил черный пес с таким видом, как будто это была самая что ни на есть обычная ситуация. О чем он вообще говорит? Мать, которая дарит кому-то своих детенышей? Человек, который почти всегда находится возле тебя? Это же какая-то чушь! Солнце, должно быть, подействовало на этого пса сильнее, чем я предполагала. Я посмотрела ему в глаза. Его взгляд был вовсе не безумным, а, наоборот, осмысленным. Во всяком случае, более осмысленным, чем у моей матери, когда она называла моих братьев и сестер какими-то другими именами или же – незадолго до своей смерти – почти выла в ночное небо, произнося эти имена: «Малыш. Волк. Танцовщица. Стеклышко».
Мама дала имена щенкам своего первого выводка. И нам тоже. Моя мать меня любила. По крайней мере, большую часть времени. Возможно, до самого своего конца. Если только та боль, которая ее терзала, не убила в ней всю ее любовь. Но в это я не хотела верить даже в самые мрачные часы своей жизни.
– Что случилось с твоим глазом? – спросил черный пес.
– Тебя это не касается, – прошипела я.
– Это, наверное, было очень больно, – ласково сказал он.
Сочувствие. Никто из моих братьев и сестер никогда не выражал по отношению ко мне сочувствия. Даже Первенец этого не сделал, когда принес мне воды. Он просто не хотел, чтобы я умерла раньше мамы, и рассказывал что-то о естественном чередовании смертей, которого следует придерживаться. Но мне и не хотелось никакого сочувствия. Этот черный пес меня разозлил. Потому что из-за его слов я почувствовала себя слабой. А я не была слабой!
Я снова пошла вперед. Я молчала, надеясь, что черный пес последует моему примеру. Когда он снова заговорил, это прозвучало так, как будто проявленное им сочувствие придало ему самому сил:
– Так все-таки что же произошло с твоим глазом?
– Я уже сказала, что тебя это не касается! – рявкнула я.
– Я вовсе не хотел тебя сердить. Прости.
Прости? Когда собака совершает ошибку, она об этом помалкивает! Просить прощения – это признак того, что ты слабый (точно также как скулить – признание того, что тебе больно). Мне следовало бросить этого слабака на произвол судьбы. Посмотрела бы я, как он сумеет справиться с крысами. Или с Громом.
– А как тебя зовут? – спросил он.
Я презрительно фыркнула.
– Ты не хочешь мне говорить?
– А ты не можешь угадать?
– Нет, не могу, – удивленно ответил он.
– Рана, – прошипела я еще более презрительно.
В его глазах появилось еще больше сочувствия. Я зарычала, давая ему понять, что хочу, чтобы он наконец-то заткнулся. Мы стали молча
