снегом, с сугробаминад головой…
И не беда, что я Чуне
намазал вонючей мазью
ее паршивые уши
и пахнет она калошей
(да, именно: обыкновенной советской старой
калошей),
но эти четыре года мы были втроем с тобой.
…Утром четвертого воскресенья перед Рождеством два века назад в Пруссии первым делом вешали под потолок комнаты яркую, со многими лучами, светящуюся изнутри желто-красным светом, рождественскую праздничную звезду. Германцы – древний народ, там много чего намешано, есть и залежи язычества, поэтому всё у них (да и у всех народов) теперь в кучу: христианская символика, языческая, просто девичья-любовная. Рождества много, на всех хватит. Хватит и любимому твоему, Жозефина Тауровна, Гофману.
Чуня лежит под одеялом и слушает. Иногда только под сломанным хвостом полижет и снова слушает.
– Двадцать четвертого декабря единственному сыну адвоката Людвига Гофмана и его супруги-кузины весь день не разрешалось входить в проходную комнату, а уж в смежную с ней гостиную его и совсем не пускали. «Что, что же мне приготовили отец и мать?» – думал маленький Гофман. В том-то и дело, что ничего.
(– Как и мне, – говорит Чуня в скобках.
– Замолчи, – говорю я, – или я не буду рассказывать.
– Извините.)
…Когда маленькому Эрнсту Теодору (имя Амадей он прибавит к первым двум позже, сам, от большой любви к Моцарту) исполнится три года, его родители разойдутся – так бывает. Твои родители, Чуня, никогда, наверное, и не жили вместе: привезли твоего папашу Тауро Брауна для случки, потом обратно отвезли, и забыли они друг друга: вот и родители Гофмана тоже разошлись, правда, не так безболезненно.
Маленький Гофман будет воспитываться в доме бабушки по материнской линии: звон чашек, скучное печенье, локти не клади на стол, не горбись, учись хорошо, не болтай. Лучшее, что там будет, – это дядя-юрист, человек странный и одаренный, склонный к сказкам, фантастике и мистике: это и по племяннику потом увидеть можно.
– Ты, кстати, помнишь, Чуня, дом, в котором ты родилась? – неожиданно спрашиваю я.
– Нет, – отвечает Жозефина Тауровна. – Может, и нет его больше на этом свете.
…Я просыпаюсь утром в постели, отяжелевший,
все ужасно болит:
шея, спина, руки.
– Какого хрена, – спрашиваю, – мучить меня
любовью,
когда мне надо о пенсии
думать.
(Желательно персональной.)
– До свиданья, – кричат на площадке друг на друга
соседские дети.
– До свиданья, – я отвечаю.
И действительно, до свиданья.
Потому что с утренней елкой, с самой лучшей
елкой
