удивился парщик, увидев, что гость собирается присесть. И показал на громадный чан, к которому вела лесенка. – Сюда, сюда пожалуйте! – Парщик помог подняться к краю чана и чуть подтолкнул, не дав задержаться на приступочке.
Сеславинский ахнул в ледяную воду (натуральный лед плавал по поверхности), поначалу решив, что его бросили в кипяток. Но крепкие руки парщика трижды окунули его с головой и только после этого позволили вылезти наружу. Наверх, на спасительный полок, он бежал уже сам. Подгоняемый парщиком, который успел подбросить в жерло печи еще один черпак.
После второй полной обработки Сеславинский и парщик присели на одной из средних ступенек полка, связанные общим нелегким делом.
– В первый раз вы у нас, – сказал парщик. – Навпервой, может, и достанет. Подремлете с полчасика, силы вернутся, а там – как Бог даст!
Они вышли из парной, Сеславинского завернули в тяжелую махровую простыню и, поддерживая под локоток, отвели в «кабинет» с водой, ледяным квасом и широкой лежанкой.
Едва улегшись, Сеславинский провалился в небытие, из которого вышел, услышав, как маменька зовет: «Сашенька, Алекса-андр!» Ему казалось, что он лежит на спине среди разнотравья на широком заливном лугу и смотрит в небо. Оно бесконечно далеко, бледно-голубое, с легкими прочерками облаков. Если бы не эти белые облачка, небо можно было бы принять за чисто белое. Эта высь, эта гладь, благодать и тишина так манили, что казалось, будто он потерял вес, стал легким, как пушинка из маменькиной подушки. И как пушинка, чуть раскачиваясь от теплого и нежного духа, исходящего от земли, травы, раскачиваясь от звона кузнечиков, наперегонки стрекочущих что-то, он сначала чуть-чуть, потом все более и более стал отделяться от земли, подниматься медленно к высокому чистому небу, слыша торжественный и удаляющийся стрекот.
«Сашенька-а, Алекса-андр!» – звучал зовущий маменькин голос. Сеславинский открыл глаза. Его осторожно, нежно тряс за плечо банщик-татарин.
– Беда, барин, беда приключилась, – он поднял Сеславинского и, поддерживая сзади, вывел в зал, где они прежде сидели с Микуличем.
Микулич сидел на деревянном диване, завернутый в простыню. Голова была откинута. Челюсть отвисла. Если бы не цвет лица, можно было бы принять его за глубоко спящего человека. Сеславинский сразу понял – Микулич мертв. А подойдя ближе, увидел: в его горле морской кортик, всаженный по рукоять. И рядом бьется в истерике женщина в черной шляпке-таблетке с вуалью, легкой накидке и нитяных перчатках.
– Она? – почему-то шепотом спросил Сеславинский.
– Да, – кивнул татарин.
– Женщину убрать! – Сеславинский почувствовал себя, как раньше, командиром разведки.
– Кровь сейчас сотрем, следов не будет, – зашептал ему в ухо татарин. – Тельце (почему-то он назвал труп «тельцем»), тельце в Семёновский Введенский храм, что против Царскосельского вокзала, по-тихому доставим, дальше уж сами решайте,
