на острие запеклась кровь. Нет, это был не кошмар.
– Минотавр, – вспомнил я.
– Хм, Перси, не слишком хорошая мысль произносить это вслух…
– Так его называют в греческих мифах, да? – настойчиво повторил я. – Минотавр. Наполовину человек, наполовину бык.
Гроувер потоптался на месте.
– Ты был в отключке два дня. Что ты помнишь?
– Мама. Она действительно?..
Гроувер опустил глаза.
Я посмотрел вдаль, через луг. Там зеленели рощицы, вился, струясь, речной поток, под синим небом расстилались клубничные поля. Долину окружали округлые склоны холмов, и самый высокий, прямо перед нами, был тот, на котором росла раскидистая сосна. Даже это дерево на вершине казалось прекрасным в лучах солнца.
Итак, моя мать умерла. Весь мир станет черным и холодным. В нем уже не будет места прекрасному.
– Прости, – шмыгнул носом Гроувер. – От меня одни несчастья. Я… я самый плохой сатир в мире.
Он застонал, с такой силой топнув ногой о землю, что она отскочила. То есть я, конечно, хочу сказать, что с ноги соскочил высокий ботинок. Внутри оказался пенопласт с отверстием для копыта.
– О Стикс! – пробормотал Гроувер.
В чистом небе раздались раскаты грома.
Пока Гроувер старался натянуть ботинок, я подумал: «Что ж, неплохо».
Гроувер был сатиром. Я почти не сомневался, что если сбрить его курчавые каштановые волосы, то под ними обнаружатся маленькие рожки. Но я чувствовал себя слишком несчастным, чтобы беспокоиться о существовании сатиров или даже минотавров. Все мои мысли сводились лишь к одному: моя мама обратилась в ничто, растворилась в желтом свете.
Я был один-одинешенек. Сирота. Мне придется жить с… Вонючкой Гейбом? Нет. Этого не будет. Сначала буду жить на улицах. Потом притворюсь, что мне семнадцать, и вступлю в армию. Что-нибудь придумаю.
Гроувер все еще хныкал. Бедный парень – бедный козел, сатир, да какая теперь разница, – он словно ждал, что его прибьют.
– Ты не виноват, – сказал я.
– Нет, это моя вина. Мой долг был – защищать тебя.
– Это моя мать попросила тебя, чтобы ты меня защищал?
– Нет. Но такая уж у меня работа. Я хранитель. По крайней мере… был.
– Но зачем… – У меня внезапно закружилась голова, перед глазами все поплыло.
– Не напрягайся, – испугался Гроувер. – На вот.
Он помог мне взять стакан и ухватить соломинку губами.
Вкус меня ошеломил, ведь я думал, что это яблочный сок. Ничего подобного. Это было шоколадное печенье. Жидкое печенье. Причем не какое-то там печенье – точно такое, синее, готовила дома мама, маслянистое и горячее, во рту просто таяло. По мере того как я втягивал в себя этот напиток, по всему телу разливалось приятное тепло, я ощущал приток энергии. Мое горе никуда не делось, просто я чувствовал себя так, словно мама, совсем как в детстве,
