птиц, значит, доброе сердце!..»
Он захотел представить себе ее лицо и не мог: оно как-то уплывало. И лишь не потухала, жила в его памяти широкая, светлая Любушкина улыбка.
Вот и церковь Троицы. Вон один дом деревянный – побольше, другой – маленький, весь белый, крытый очеретом.
Ох как бьется сердце!
Ушаков еще издали разогнался – для храбрости! – и бодро подошел к домику.
Он постучал и ждал, насупившись.
Дверь отворила высокая седая женщина. Хотя глаза у нее были карие, а нос прямой, но ее лицо чем-то напоминало Любушкино.
«Мать!»
– Входите, входите! – приветливо сказала она, отступая в глубь сеней.
Ушаков вошел.
– Честь имею видеть Марью Никитишну Ермакову? – официально спросил Федя.
– Да, это я, – сказала женщина.
– Вам письмо из Петербурга. От дочери.
Он протянул конверт.
– От Любушки? Когда же она приедет?
– Сказывала: по первопутку.
– Пожалуйте сюда, господин мичман. Милости прошу. – Марья Никитишна распахнула дверь в комнату. – Раздевайтесь, у нас тепло, – предложила она.
Поначалу Ушаков думал отдать письмо и сразу же уйти, но сейчас что-то удерживало его здесь. Он снял шинель и шляпу.
– Садитесь! – предложила хозяйка, усаживаясь у стола.
Федя сел.
– Мы ведь тоже из морской семьи. Мою мать в тысяча семьсот первом году по велению царя Петра отправили сюда. Каждый десятый двор должен был поставить одну девицу для вступления в брак с солдатами, а остальные дворы – снабдить ее всем необходимым. И кроме того, дать двадцать рублей приданого. Вот она и вышла замуж за моряка. И мой покойный муж тоже был моряк, – словоохотливо рассказывала Марья Никитишна.
Она оказалась более разговорчивой, чем ее сестра, Настасья Никитишна, и держалась так, что Феде казалось, будто он давным-давно знает ее.
– А вы когда же познакомились с Любушкой?
Федя зарделся. Говорить о том, как он спас снегиря, не хотелось.
– Верно, где-либо в церкви, – улыбнулась Марья Никитишна, – или на гулянье. Вот у нас, в роще, с мая месяца по воскресеньям гулянье… Что, Любушка здорова?
– Ничего, здорова. Я ее всего два раза видел… Я с Балтийского… Меня отправили сюда. Ехал, остановился на Васильевском острову…
– Да, там живет моя старшая сестра, Настасья. Домик-то у нее в третьем годе сгорел…
Ушакову хотелось сказать: знаю, сам видел, но – смолчал.
– Вас как же звать?
– Федор Ушаков.
– Я уж Феденькой стану звать, по-стариковски. Вот я вас пирогом с капустой угощу, – поднялась Марья Никитишна.
Ушаков не отказывался: он чувствовал себя здесь просто и хорошо. И главное, можно свободно говорить о Любушке – это же не с насмешником Пашкой Пустошкиным: не засмеет!
Марья Никитишна
