налог, он короткий и темной массе сильно непонятен. Так ты, того, разведи его пожиже, разъясни на самом простом, обывательском языке, что за налог такой…
– Я… Сам знаешь…
– Малограмотен? Полбеды. Буржуев одолели, одолеем и грамоту. Главное, вникни в декрет, обмозгуй. Пусть секретарь слова твои запишет, а потом вместе разберемся.
Налитый горьким раскаянием, загребая ковер непослушными ногами, Алексей Савельич уходил… На своем столе с тоскливым отчаянием он перебирал ворох бумаг: читать умел только по-печатному, скоропись разбирал туго. Потом ругался с шайкой оборванных солдат, вломившихся в исполком с требованием наградных за взятие Уфы, или звонил, без конца восхищаясь диковинным устройством телефона, звонил в чеку к приятелю Никифору Сычугову, и меж ними перекидывался примерно такой разговор:
– Ты, Никишка?
– Я, Лексей Савельич. Здравствуй. Как живем?
– Да ничего. Вы как?
– Мы тоже ничего. Что новенького?
– Да ничего… У вас как?
– У нас тоже ничего… Ночью колчаковского офицеришку шлепнули.
– Дело неплохое… А меня опять сам лаял.
– За пьянку?
– За нее за самую, будь она проклята.
– Тебя бить надо.
– Меня? Правильно.
– Заходи вечерком, поговорим.
– Ваши гости.
– Принеси проса хоть горстей пять, второй день голуби не кормлены.
– Ладно.
– Тебе хорошо слыхать?
– Так себе, будто таракан в ухе.
– Ежели спонадоблюсь, звони.
– Обязательно… И ты звони.
– Я-то позвоню. Прощай, Лексей Савельич.
– Прощай, Никишка.
С довольной улыбкой Ванякин бережно вешал трубку, но, увидав франтоватого секретарька, ожесточался и, повышая голос до крика, на самом простом обывательском языке пересказывал очередной декрет, добавляя от себя или о выселении буржуазии из особняков, или о козьем и коровьем молоке, которое через квартальные комитеты бедноты предписывалось «всецело и по совести делить между детями советского города Клюквина».
В первое же воскресенье Ванякин напивался наново, катался по городу на исполкомовской паре с гармонью, с песней. Разгуливающие по главной улице жители шарахались к заборам и шипели:
– Комиссары… Комиссарики…
Приходили из деревень ходоки, комбедчики, председатели сельсоветов. Капустин запирался с ними в кабинете, угощал чаем с сахарином, подробно выспрашивал о мелочах деревенского житья-бытья, на прощанье тряс дубовую руку делегата и, если это был человек свой, напутствовал:
– Подкручивайте кулакам хвосты!.. Без кулака и буржую городскому не воскреснуть… Себя блюдите пуще глазу – чтоб ни пьянцовки, ни разбою не было… Помни: у нас простонародная революция… Держи уши вилкой и стой на страже!
Каждый
