голос, которым это было сказано, противоречил обидным словам, и Марья Ивановна не знала, сердиться ей или смеяться.
– Как посмотрю я на тебя, – с досадой сказала она, – и в детстве ты был какой-то ненормальный, а теперь…
– А теперь? – спросил Санин так весело, точно ожидал услышать что-то очень приятное и интересное.
– А теперь и совсем хорош! – колко ответила Марья Ивановна и махнула ложкой.
– Ну тем и лучше! – усмехнулся Санин и, помолчав, прибавил: – А вот и Новиков идет.
От дома шел высокий, красивый и белокурый человек. Его красная шелковая рубаха, плотно обтягивающая немного пухлое, но рослое и красивое тело, ярко вспыхивала красными огоньками под солнечными пятнами, а голубые глаза смотрели ласково и лениво.
– А вы все ссоритесь! – таким же ленивым и ласковым голосом протянул он еще издали. – И о чем, ей-богу!..
– Да вот, мама находит, что мне больше шел бы греческий нос, а я нахожу, что какой есть, и слава Богу!
Санин сбоку посмотрел на свой нос, засмеялся и пожал пухлую широкую ладонь Новикова.
– Ну, еще что! – с досадой отозвалась Марья Ивановна.
Новиков громко и весело засмеялся, и круглое мягкое эхо добродушно захохотало в зеленой чаще, точно кто-то добрый и тихий радовался там его веселью.
– Ну, я са-ам знаю… все о твоей судьбе хлопоты идут!
– Вот, поди ж ты! – с комическим недоумением сказал Санин.
– Ну, так тебе и надо!
– Эге! – вскрикнул Санин. – Если вы за меня в два голоса приметесь, так я и сбежать могу!
– Я сама, кажется, скоро от вас сбегу! – с неожиданной и, больше всего для нее самой, неприятной злобой проговорила Марья Ивановна, рывком дернула таз с жаровни и пошла в дом, не глядя ни на кого. Пестрый Милль выскочил из травы, поднял оба уха и вопросительно посмотрел ей вслед. Потом почесал носом переднюю лапу, опять внимательно посмотрел на дом и побежал куда-то в глубь сада по своим делам.
– Папиросы у тебя есть? – спросил Санин, очень довольный тем, что мать ушла.
Новиков достал портсигар, лениво изогнув назад свое крупное спокойное тело.
– Напрасно ты ее дразнишь, – с ласковой укоризною протянул он, – женщина она старая…
– Чем я ее дразню?
– Да вот…
– Что ж «вот»?.. Она сама ко мне лезет. Я, брат, никогда от людей ничего не требовал, пусть и они оставят меня в покое…
Они помолчали.
– Ну, как живешь, доктор? – спросил Санин, внимательно следя за изящно-прихотливыми узорами табачного дыма, нежно свивавшегося в чистом воздухе над его головой.
Новиков, думая о другом, ответил не сразу.
– Плохо.
– Что так?
– Да так, вообще… Скучно. Городишко осточертел по самое горло, делать нечего.
– Это тебе-то делать нечего?
