он мне еще в Апатитах купил, как свадебное вроде. Так она хвать мое колечко – и в дверь. Он за ней. Наташка в слезы, меня не отпускает. Только под утро вернулся, вместе, наверное, колечко пропивали. Очень прощенья у меня просил, я единственный раз и слезы-то его видела… Этого колечка я ему по сей день простить не могу. Единственное, что у меня от него осталось бы. А так не осталось.
– Странная ты, – сказала Евдокия Анисимовна, – колечка простить не можешь, а что бабу чужую в дом притащил, да еще при ребенке…
– Так дурной уже третьи сутки был. И мало ли, что ему там по такому делу привиделось? Любил он все равно меня. Да и чего уж теперь считаться? Он в своей постели один, я – в своей. Тем более и убили-то его ни за что. Был там какой-то совсем пьяный, они его в свою компанию не взяли. Так он дождался, когда те расходились, и пырнул моего отбитым горлышком в шею. Столько крови было! Я часто на его могилку езжу. Хорошо мне с ним иногда посидеть. Плачу себе тихонько, и сердце отходит».
– А как мы оказались в трамвае-то? – спрашивала Светка, в который раз безуспешно пытаясь завязать на голове косынку. – Нет, ну как мы оказались в трамвае-то?
Это происшествие представлялось ей уморительным. Евдокия Анисимовна тоже невольно усмехнулась, не усмехнулась даже, а как бы показала только, что разделяет это недоумение, из вежливости, что ли, из добровольно принятого на себя обязательства общаться и чтобы не обнаружить мрачности, которая накрыла ее внезапно, как платком. Но Светлана, видимо, что-то почувствовала.
– Дуня, слушай, а может быть, тебя кто загипнотизировал?»
– Что ты мелешь? – ответила Евдокия Анисимовна неприязненно.
– Нет, ну вот я читала, есть гипнотические роженицы. Лет десять числятся по беременности, пятнами натурально покрываются, каждый день ходят смотреть Рафаэля, чтоб ребенок на него стал похож. Под эту выгоду еще и остренького каждый день требуют. А у них никакого плода нет, просто живот раздулся.
– Это ты к чему? Не понимаю.
– Может, думаю, тебя кто-то тоже загипнотизировал по поводу твоего мужа? А на самом деле и нет ничего?»
– Ненавижу, – не разжимая губ, но очень громко сказала Евдокия Анисимовна.
– Ах ты, страсти у нас какие! Да что он у тебя, убийца, что ли? А если и убийца? Это еще ничего плохого о человеке не говорит!
– Светка, заткнись, ладно?
В Евдокии Анисимовне сейчас не было злости, только горечь, и у горечи этой не оставалось ни сил, ни желания объяснять себя и искать себе утешения. Калека войны не станет же утешаться тем, что на земле уже сколько-то там веков как придуман гуманизм. Она понимала, конечно, что на нее действует вино. Но для чего-то ведь пьют люди? Может быть, для того как раз, чтобы признаться себе в том, в чем по трезвости признаться не хватает решимости? Трезвый всегда держит в запасе путь к отступлению, оставляет надежду, трусливо мечтает договориться; окончательности он не выдерживает. Все, что угодно, только не диагноз.
