сказал, будто он в Африке охотился чуть ли не даже на слонов. Сидим полчаса, и тут немец заерзал, достал из рюкзачка гремучий, как жесть, пакет с остро пахнущими копчеными колбасками, банку пива и со щипящим щелчком открыл крышку. Я ему сказал «нихт тринкен» и показал на пальцах, что делать этого нельзя и лучше все спрятать, – он понял, но пожестикулировал, что, мол, я без пива не могу. В конце концов, он же отдохнуть приехал, получить удовольствие. Тогда я погрозил пальцем. Доктор отодвинулся от меня, однако пиво выпил и стал сдирать с колбаски шкурку – треск на все поле! Пришлось поднести к носу кулак. Немец посмотрел, как на партизана, и стал шепотом ругаться, верно, полагая, что я ничего не понимаю. Тогда я послал его по-русски и добавил, мол, сейчас «геен нах хауз», а ты сиди тут один.
Рассориться мы не успели, поскольку в лесу послышался легкий, повторяемый треск – прежде чем выйти на поле, зверь нарезал круг, дабы вынюхать пространство. Но тут в низкорослом овсе замелькали любопытные мордашки медвежат – целых три! Немец их узрел, а поскольку был насмерть заинструктирован и запуган штрафами, то, когда на поле вышла медведица, торопливо, хотя со знанием дела, затараторил: «Муттер-киндер – найн!» И стал с любопытством наблюдать за семейством через узенький, чуть ли не театральный бинокль – фотоаппарата у него почему-то не оказалось.
Звери паслись всего в сорока метрах – мы сидели с подветренной стороны, и зрелище было редкостным, так что дыхание остановилось само по себе: ведь перед тобой целая семья диких зверей! Олицетворение истинной живой природы – чуткой, осторожной, но ты замер и буквально наслаждаешься недолгим контактом, пусть хотя бы зрительным. Не знаю, я до сих пор ощущаю некое очарование, когда вижу подобное сакральное зрелище.
Детеныши овса не ели, резвились возле матушки, как всякие ребятишки, а она, матерая красавица с узкой хищной головкой, торопливо хапала колосья, загребая лапой, и иногда вдруг вздымалась в свой трехметровый рост, настороженно озиралась и встряхивалась словно от озноба, отчего ее сытое, лоснящееся тело колыхалось и поблескивало в заходящем солнце. Кажется, машинально немец вынул из рюкзака банку пива и оглушительно пшикнул крышкой – семейство будто ветром сдуло! Ветка не треснула в лесу, заросли зрелого кипрея на опушке лишь чуть шелохнулись, испуская пушистое семя.
На сей раз я ничего не стал говорить немцу, который обескураженно озирался и одновременно вливал в себя пиво, однако решил отомстить ему тем же, как только придет срок, устроить ему эдакий Сталинград. А он опустошил одну банку, затем вторую, и в это время в лесу опять защелкали сухие сучья под медвежьей лапой, и еще сорока стрекотнула – везет же немцу! Я подумал, возвращается многодетная мамаша, однако через минуту звук сместился в сторону лабаза, что было невероятно для спугнутой медведицы – зверь всегда точно определяет место источника звука.
Доктор слышал треск, глядел на меня, ждал команды.
– Муттер-киндер? –
