вного коллежского секретаря Ивана Тургенева.
Я против этого ничего не имею…
По приглашению господ директоров, я явился сюда неприготовленным встретить такое собрание российского ума и образованности.
Хотелось бы говорить, но говорить, находясь среди вас, трудно: во-первых, разница наших взглядов, во-вторых, свойственная людям моей эпохи осторожность. Нас учили больше осматриваться, чем всматриваться, больше думать, чем говорить, словом, нас учили тому, чему, к сожалению, теперь… уже более… не учат.
Милостивые государи, вы слишком молоды! Среди вас нет ни одного, кто был бы свидетелем того перелома и треска в литературе, коего я был свидетелем.
Объяснюсь…
В начале тридцатых годов, выражаясь риторическим языком, среди безоблачного неба, тайный советник Дмитриев[2] был внезапно обруган семинаристом Каченовским[3].
Подняли шум…
Критик скрылся…
Далее, генерал-лейтенант, сочинитель патриотической вести двенадцатого года, Михайловский-Данилевский[4] был обруган.
Были приняты меры…
Критик испытал на себе быстроту фельдъегерской тройки…
Стало тихо.
Но на почве, удобренной и усеянной мыслителями тридцатых годов, показались всходы. Эти всходы заколосились, и первый тучный колос, сорвавшийся со стебля в сороковых годах, были «Записки охотника», принадлежавшие перу чествуемого вами ныне литератора сороковых годов, отставного коллежского секретаря Ивана Тургенева.
В простоте солдатского сердца, я взял эти «Записки», думая найти в них записки какого-либо военного охотника.
Оказалось… что под поэтической оболочкой скрываются такие мысли, о которых я не решился не доложить графу Закревскому[5].
Граф сказал: «Я знаю».
Я в разговоре упомянул об этом князю Сергею Михайловичу Голицыну.
Он сказал: «Это дело администрации, а не мое».
Я сообщил митрополиту Филарету[6].
Владыка мне ответил: «Это веяние времени».
Я увидел что-то странное. Я понял, что мое дело проиграно, и… посторонился.
Теперь, милостивые государи, я стою в стороне, пропуская мимо себя нестройные ряды идей и мнений, постоянно сбивающиеся с ноги, но я всем говорю: «Хорошо!»
Но мне уже никто, как бывало, не отвечает: «Рады стараться, ваше превосходительство». – а только взводные с усмешкой кивают головой.
Я кончил…
И еще раз подымаю бокал за здоровье отставного коллежского секретаря, литератора сороковых годов Ивана Тургенева.
«Русская старина» № 3, 1884 V.
Речь, сказанная генерал-майором Дитятиным при освящении танцевальной залы в дирекции императорских театров 28 сентября 1891 года[7]
Почтеннейшее собрание!
Древние небожители, при разделе между собою почетных должностей, в экстренном заседании на высотах священного Олимпа, отдали театр в ведение трем девицам-богиням – Мельпомене, Талии и Терпсихоре.
Девицы признали невозможным троевластие, то есть совместное правление, и полюбовно разделились между собою.
Мельпомена взяла под свое покровительство драму, Талия – комедию, а Терпсихора – балет.
Поставили девицы свои храмы, утвердили в них жертвенники, которые немедленно обступили жрецы и жрицы.
Первые люди, возложившие свои тучные жертвы на жертвенник Мельпомены, были, если история не ошибается, Эсхил, Софокл и Эврипид; на жертвенник Талии – Аристофан; у жертвенника Терпсихоры юноши и старцы принесли в жертву самих себя.
Все народы мира последовали примеру греков и воздвигли у себя храмы в честь богини сценического искусства.
Шли века…
Палимые огнем, разрушаемые землетрясением, засыпаемые пеплом, гибли великие города, стирались с лица земли целые государства, изменялись народные обычаи и нравы, но непоколебимо стоял жертвенник богине сценического искусства.
Наконец настал век куртажа[8] и наживы, это теперешний век, в который мы с вами влачим свое существование, и жертва Талии и Мельпомене оскудела.
Не возвышающую душу драму, не услаждающую ч веселящую сердце комедию несут к подножию их жертвенников,
Рукопись неизвестна. Впервые опубликована в Сочинениях, т. 2, 1904.
