пяти. Лицо его было нежно; приличная сану важность и вместе тонкая любезность привлекли ему с первого взгляда благорасположение, кроме Простакова и князя Гаврилы Симоновича.
– Позвольте спросить, в ком из вас честь имею видеть господина дому?
Простаков подошел к нему по-простаковски, взял за руку и сказал:
– Я – хозяин, это – жена моя, а это – дочери; прошу садиться. – И между тем сам сел спокойно. Но зато госпожа Маремьяна и обе дочери начали рассматривать нового гостя с ног до головы.
Он был одет великолепно и на три сажени простирал благоухание. На руке сиял дорогой перстень. Он сидел, развалившись в креслах, и левою рукою играл цепочкою от часов, а правою держал небольшую трость, которой золотым набалдашником щелкал себе по зубам.
– Это дочери ваши, сказали вы, господин хозяин?
Едва Простаков отворил рот, как Маремьяна Харитоновна подхватила:
– Так, ваше сиятельство; это – старшая, Елизавета, а это – меньшая, Катерина. Той уже минуло девятнадцать лет, а этой нет еще и семнадцати. И они воспитаны в пансионе, в губернском городе, хотя это стоило нам и…
Простаков горел негодованием. Он кинул грозный взор, который поразил ее тем больше, чем реже она видала от него подобные. Князь не заметил сего, ибо он, как ловкий человек, с благосклонным видом рассматривал закрасневшихся дочерей ее.
– А это, сударыня, – сказал князь, обратясь к ней и указывая тростью на бедного Чистякова, который стоял у дальнего окна и, никуда не глядя, считал на руках пальцы, – это, конечно, из ближних соседей?
– Это… – сказала она, заикаясь и взглянувши на мужа.
– Это, – отвечал Простаков сухо, – дальний наш родственник Терентий Пафнутьич Кракалов, дворянин, от тяжбы разорившийся.
– Я очень рад, что имею честь видеть, – сказал князь, обратясь к Чистякову, кивнув головою и шаркнув ногою, не поднимаясь с места.
– Нечему радоваться, ваше сиятельство, – отвечал Чистяков, поклонясь низко, и вышел в свой покой.
Когда отпили чай, князь просил дозволения быть свидетелем дарований дочерей их. Маремьяна с радостию на то согласилась; пошли в зал, но затруднение было, кому играть и кому танцевать с князем. Маремьяна настояла, чтоб дочери ее по очереди оказали оба сии искусства; но Елизавета упорно настояла, что она готова играть, но танцевать отнюдь не может.
– А я хочу непременно, – вскричала Маремьяна с краскою гнева на щеках. – Не делай принуждения, – сказал Простаков довольно сердито, – что делается против воли, то никогда хорошо не бывает. Елизавета играй: пусть танцует Катерина.
Мать замолчала. Елизавета села за фортепиано; князь с нежностию взял за руку Катерину, и танцы начались.
Нельзя было и подумать, чтоб князь Светлозаров, будучи в таких уже летах, когда мужчина невольным образом, без всякого намерения, принимает вид важный; нельзя было подумать, говорю я, чтобы князь мог походить
