оттирали злосчастный нос, паспорта на гауптвахте были справлены и шлагбаум поднят.
– С Богом!
Мнительный по природе Гоголь настолько вдруг упал духом, что, уткнувшись в свой плащ, почти не глядел уже по сторонам. Да правду сказать, и глядеть-то было не на что: от заставы вплоть до Обуховского моста попадались только там да сям убогие, одноэтажные домишки, разделенные между собою длиннейшими заборами и пустырями. Пробивавшийся сквозь замерзшие окна этих домиков скудный свет был единственным уличным освещением, если не считать натурального освещения бесчисленных звезд, все чаще и ярче проступавших в вышине на темном фоне неба.
– Ну, столица! И фонарей-то не имеется! – воскликнул Данилевский. – Ничем, ей-Богу, не лучше любого уездного городишки.
Гоголь отозвался сердитым «гм!». Зато ямщик, слышавший такое легкомысленное замечание молодого провинциала, счел нужным вступиться за честь столицы.
– Ты, барин, Питера нашего, не видавши, не хай! Это – пригород; за Фонтанкой только пойдет самый город.
И точно, по ту сторону Фонтанки потянулись почти сплошные ряды каменных домов, двух-, трех– и даже четырех этажных, а перед домами довольно редкая цепь тусклых масляных фонарей.
– Вот тебе и фонари, – сказал ямщик.
– Так и сверкают! – пробрюзжал из-под своего плаща Гоголь. – Сами себя освещают.
– А вот и базар наш – Сенная, – продолжал поучать ямщик, когда они добрались до Сенной площади, запруженной, по случаю рождественских праздников, кроме постоянных ларей и открытых навесов еще сотнями крестьянских саней со свиными тушами и грудами всякой живности. – Есть, небось, на что посмотреть! А вам-то от Кокушкина моста уж как способно: хоть каждый день ходи. Вам чей дом-то?
– Трута.
– Эй, ты, кавалер! Где тут дом Трутова? Топтавшийся с ноги на ногу от мороза у своей будки будочник ткнул алебардой вниз по Садовой.
– Вон на углу-то, как свернуть к мосту, видишь домино? Он самый и будет.
Когда кибитка остановилась перед большим четырехэтажным домом, Яким соскочил с облучка и разыскал под воротами дворника, а тот, получив от Данилевского пятак, услужливо проводил молодых господ вверх по лестнице в четвертый этаж. На одной лишь первой площадке коптела печальная лампа; за ближайшим поворотом начался полумрак, который чем выше, тем более все сгущался. Ступени вдобавок обледенели, и Гоголь, поскользнувшись, едва удержался за плечо товарища.
– Подлинно столичные палаты! – сказал он. – Что, дворник, скоро ли доползем?
– Доползли-с.
На стук в дверь изнутри послышался хриплый собачий лай, потом шаги и женский голос:
– Кто там?
– Это я, Амалия Карловна, дворник с приезжими господами: комнаты у вас снять хотят.
Железный крюк щелкнул, и дверь растворилась. Перед приезжими предстала со свечею в руках барыня средних лет в чепце, в которой и без ее иностранного акцента, по чертам лица и опрятному
