бы я поехал к Горькому», – подумал Басаргин, но пересилил себя и буркнул в расположенный на корпусе аппарата микрофон:
– Хорошо.
Он услышал сухой щелчок – на том конце провода повесили трубку. Странным образом писатель почувствовал прилив сил. «Кажется, он желает видеть меня еще меньше, чем я его… Но это не важно. Три очерка – триста строк – починим Варино зимнее пальто. Новое, конечно, купить не удастся – в магазинах черт знает что творится, а коммерческие цены мы не осилим…»
– Если меня будут искать, я на редакционном задании, Поликарп знает, – сказал Басаргин Глебову.
Снаружи сентябрьский день обернул его в тот особенный бархат ранней осени, когда еще не верится, что лето прошло, воздух чист и прозрачен, а листья едва золотятся. Но в трамвае, на который сел писатель, уже не было ни осени, ни бархата, ничего, кроме злобы, безнадежной, как прогорклое масло. Одна гражданка наступила другой на ногу, и они едва не вцепились друг другу в волосы. Потом в вагон влез гражданин с живым поросенком.
– Со свиньями нельзя, нельзя со свиньями! – заверещала вагоновожатая.
Но гражданин проявил чудеса изобретательности: он клялся, что ему проехать «совсем немножечко», совал всем своего поросенка, божился, что это не поросенок, а почти что человек, потому как не глупее некоторых двуногих, и даже выразил готовность заплатить за отдельный билет. Также гражданин сообщил вагоновожатой, что она ужас какая красавица и точь-в-точь похожа на девушку, в которую он был когда-то влюблен.
«Вот ведь люди, – подумал писатель, когда настырный гражданин добился-таки своего и остался в вагоне, – ему говорят, что нельзя, а он гнет свою линию и, хоть и действует самыми примитивными методами, оставляет всех в дураках… А может быть, так и надо? Идти напролом, даже если…»
Тут поросенок некстати вспомнил, что у него есть голос, и начал отчаянно визжать, молотя по воздуху розовыми копытцами. Публика, которая ранее была настроена скорее сочувственно, возмутилась и обрушилась на вагоновожатую. Зачем свинью пустили в вагон? Это безобразие! Куда только милиция смотрит? Есть же правила, которые запрещают перевозку животных в трамваях!
– Понаедут из деревни и ведут себя как дома! – негодовала соседка Басаргина. Сама она, кстати, выглядела как типичная деревня.
Писатель был почти счастлив, когда пришло время выходить. Он добрался до Большого Гнездниковского переулка, толкнул дверь, выкрашенную казенной коричневой краской, и через несколько шагов уперся в стол дежурного.
– Гражданин, вам кого? – спросил тот, смерив посетителя пристальным взглядом.
– Я из «Красного рабочего», – с достоинством ответил Басаргин, предъявляя удостоверение. – К товарищу Опалину.
– Обождите, – буркнул дежурный и стал кому-то звонить. – Терентий Иванович, тут репортер… Ага, ага…
«Нет, его не Терентий Иванович зовут, а Иван Григорьевич, – вспомнил Басаргин. – Интересно, а Терентий Иванович – кто?»
Но тут явился Опалин собственной персоной, необыкновенно сосредоточенный и одетый
